Друг

Когда поздний ночью он звонил у своих дверей, первым звуком после
колокольчика был звонкий собачий лай, в котором слышались и боязнь чужого и
радость, что это идет свой. Потом доносилось шлепанье калош и скрип
снимаемого крючка.
Он входил и раздевался в темноте, чувствуя недалеко от себя молчаливую
женскую фигуру. А колена его ласково царапали когти собаки, и горячий язык
лизал застывшую руку.
- Ну, что? - спрашивал заспанный голос тоном официального участия.
- Ничего. Устал, - коротко отвечал Владимир Михайлович и шел в свою
комнату.
За ним, стуча когтями по вощеному полу, шла собака и вспрыгивала на
кровать. Когда свет зажженной лампы наполнял комнату, взор Владимира
Михайловича встречал упорный взгляд черных глаз собаки. Они говорили: приди
же, приласкай меня. И, чтобы сделать это желание более понятным, собака
вытягивала передние лапы, клала на них боком голову, а зад ее потешно
поднимался, и хвост вертелся, как ручка у шарманки.
- Друг ты мой единственный! - говорил Владимир Михайлович и гладил
черную блестящую шерсть. Точно от полноты чувства, собака опрокидывалась на
спину, скалила белые зубы и легонько ворчала, радостная и возбужденная. А он
вздыхал, ласкал ее и думал, что нет больше на свете никого, кто любил бы
его.
Если Владимир Михайлович возвращался рано и не уставал от работы, он
садился писать, и тогда собака укладывалась комочком где-нибудь на стуле
возле него, изредка открывала один черный глаз и спросонья виляла хвостом. И
когда, взволнованный процессом творчества, измученный муками своих героев,
задыхающийся от наплыва мыслей и образов, он ходил по комнате и курил
папиросу за папиросой, она следила за ним беспокойным взглядом и сильнее
виляла хвостом.
- Будем мы с тобой знамениты, Васюк? - спрашивал он собаку, и та
утвердительно махала хвостом.
- Будем тогда печенку есть, ладно?
"Ладно", - отвечала собака и сладко потягивалась: она любила печенку.
У Владимира Михайловича часто собирались гости. Тогда его тетка, с
которой он жил, добывала у соседей посуду, поила чаем, ставя самовар за
самоваром, ходила покупать водку и колбасу и тяжело вздыхала, доставая со
дна кармана засаленный рубль. В накуренной комнате звучали громкие голоса.
Спорили, смеялись, говорили смешные и острые вещи, жаловались на свою судьбу
и завидовали друг другу; советовали Владимиру Михайловичу бросить литературу
и заняться другим, более выгодным делом. Одни говорили, что ему нужно
лечиться, другие чокались с ним рюмками и говорили о вреде водки для его
здоровья. Он такой больной, постоянно нервничающий. Оттого у него припадки
тоски, оттого он ищет в жизни невозможного. Все говорили с ним на "ты", и в
голосе их звучало участье, и они дружески звали его с собой ехать за город
продолжать попойку. И когда он, веселый, кричащий больше всех и беспричинно
смеющийся, уезжал, его провожали две пары глаз: серые глаза тетки, сердитые
и упрекающие, и черные, беспокойно ласковые глаза собаки.
Он не помнил, что он делал, когда пил и когда к утру возвращался домой,
выпачканный в грязи и мелу и потерявший шляпу. Передавали ему, что во время
попойки он оскорблял друзей, а дома обижал тетку, которая плакала и
говорила, что не выдержит такой жизни и удавится, и мучил собаку за то, что
она не идет к нему ласкаться. Когда же она, испуганная и дрожащая, скалила
зубы, то бил ее ремнем. Наступал следующий день; все уже кончали свою
дневную работу, а он просыпался больной и страдающий. Сердце неровно
колотилось в груди и замирало, наполняя его страхом близкой смерти, руки
дрожали. За стеной, в кухне, стучала тетка, и звук ее шагов разносился по
пустой и холодной квартире. Она не заговаривала с Владимиром Михайловичем и
молча подавала ему воду, суровая, непрощающая. И он молчал, смотрел на
потолок в одно давно им замеченное пятнышко и думал, что он сжигает свою
жизнь и никогда у него не будет ни славы, ни счастья. Он сознавал себя
ничтожным, и слабым, и одиноким до ужаса. Бесконечный мир кишел движущимися
людьми, и не было ни одного человека, который пришел бы к нему и разделил
его муки, - безумно-горделивые помыслы о славе и убийственное сознание
ничтожества. Дрожащей, ошибающейся рукой он хватался за холодный лоб и
сжимал веки, но, как ни крепко он их сжимал, слеза просачивалась и скользила
по щеке, еще сохранившей запах продажных поцелуев. А когда он опускал руку,
она падала на другой лоб, шерстистый и гладкий, и затуманенный слезой взгляд
встречал черные, ласковые глаза собаки, и ухо ловило ее тихие вздохи. И он
шептал, тронутый, утешенный:
- Друг, друг мой единственный!..
Когда он выздоравливал, к нему приходили друзья и мягко упрекали его,
давали советы и говорили о вреде водки. А те из друзей, кого он оскорбил
пьяный, переставали кланяться ему. Они понимали, что он не хотел им зла, но
они не желали натыкаться на неприятность. Так, в борьбе с самим собой,
неизвестностью и одиночеством протекали угарные, чадные ночи и строго
карающие светлые дни. И часто в пустой квартире гулко отдавались шаги тетки,
и на кровати слышался шепот, похожий на вздох:
- Друг, друг мой единственный!..
И наконец она пришла, эта неуловимая слава, пришла нежданная-негаданная
и наполнила светом и жизнью пустую квартиру. Шаги тетки тонули в топоте
дружеских ног, призрак одиночества исчез, и замолк тихий шепот. Исчезла и
водка, этот зловещий спутник одиноких, и Владимир Михайлович более не
оскорблял ни тетки, ни друзей. Радовалась и собака. Еще звончее стал ее лай
при поздних встречах, когда он, ее единственный друг, приходил добрый,
веселый, смеющийся, и она сама научилась смеяться; верхняя губа ее
приподнималась, обнажая белые зубы, и потешными складками морщился нос.
Веселая, шаловливая, она начинала играть, хватала его вещи и делала вид, что
хочет унести их, а когда он протягивал руки, чтобы поймать ее, подпускала
его на шаг и снова убегала, и черные глаза ее искрились лукавством. Иногда
он показывал собаке на тетку и кричал: "куси", и собака с притворным гневом
набрасывалась на нее, тормошила ее юбку и, задыхаясь, косилась черным
лукавым глазом на друга. Тонкие губы тетки кривились в суровую улыбку, она
гладила заигравшуюся собаку по блестящей голове и говорила:
- Умная собака, только вот супу не любит.
А по ночам, когда Владимир Михайлович работал и только дребезжание
стекол от уличной езды нарушало тишину, собака чутко дремала возле него и
пробуждалась при малейшем его движении.
- Что, брат, печенки хочешь? - спрашивал он.
- Хочу, - утвердительно вилял хвостом Васюк.
- Ну погоди, куплю. Что, хочешь, чтобы приласкал? Некогда, брат,
некогда. Спи.
Каждую ночь спрашивал он собаку о печенке, но постоянно забывал купить
ее, так как голова его была полна планами новых творений и мыслями о
женщине, которую он полюбил. Раз только вспомнил он о печенке; это было
вечером, и он проходил мимо мясной лавки, а под руку с ним шла красивая
женщина и плотно прижимала свой локоть к его локтю. Он шутливо рассказал ей
о своей собаке, хвалил ее ум и понятливость. Немного рисуясь, он передал о
том, что были ужасные, тяжелые минуты, когда он считал собаку единственным
своим другом, и шутя рассказал о своем обещании купить другу печенки, когда
будет счастлив... Он плотнее прижал к себе руку девушки.
- Художник! - смеясь, воскликнула она. - Вы даже камни заставите
говорить; а я очень не люблю собак: от них так легко заразиться.
Владимир Михайлович согласился, что от собаки легко можно заразиться, и
промолчал о том, что он иногда целовал блестящую черную морду.
Однажды днем Васюк играл больше обыкновенного, а вечером, когда
Владимир Михайлович пришел домой, не явился встречать его, и тетка сказала,
что собака больна. Владимир Михайлович встревожился и пошел в кухню, где на
тоненькой подстилке лежала собака. Нос ее был сухой и горячий, и глаза
помутнели. Она пошевелила хвостом и печально посмотрела на друга.
- Что, мальчик, болен? Бедный ты мой!
Хвост слабо шевельнулся, и черные глаза стали влажными.
- Ну, лежи, лежи.
"Надо бы к ветеринару отвезти, а мне завтра некогда. Ну, да так
пройдет", - думал Владимир Михайлович и забыл о собаке, мечтая о том
счастье, какое может дать ему красивая девушка. Весь следующий день его не
было дома, а когда он вернулся, рука его долго шарила, ища звонка, а найдя,
долго недоумевала, что делать с этой деревяшкой.
- Ах, да нужно же позвонить, - засмеялся он и запел: - Отворите!
Одиноко звякнул колокольчик, зашлепали калоши, и скрипнул снимаемый
крючок. Напевая, Владимир Михайлович прошел в комнату, долго ходил, прежде
чем догадался, что ему нужно зажечь лампу, потом разделся, но еще долго
держал в руках снятый сапог и смотрел на него так, как будто это была
красивая девушка, которая сегодня сказала так просто и сердечно: да, я люблю
вас. И, улегшись, он все продолжал видеть ее живое лицо, пока рядом с ним не
встала черная, блестящая морда собаки, и острой болью кольнул в сердце
вопрос: а где же Васюк? Стало совестно, что он забыл больную собаку, но не
особенно: ведь не раз Васюк бывал болен, и ничего же. А завтра можно
пригласить ветеринара. Но во всяком случае не нужно думать о собаке и о
своей неблагодарности - это ничему не помогает и уменьшает счастье.
Сутра собаке стало худо. Ее мучила рвота, и, воспитанная в правилах
строгого приличия, она тяжело поднималась с подстилки и шла на двор,
шатаясь, как пьяная. Ее маленькое черное тело лоснилось, как всегда, но
голова была бессильно опущена, и посеревшие глаза смотрели печально и
удивленно. Сперва Владимир Михайлович сам вместе с теткой раскрывал собаке
рот с пожелтевшими деснами и вливал лекарство, но она так мучилась, так
страдала, что ему стало тяжело смотреть на нее, и он оставил ее на попечение
тетки. Когда же из-за стены доходил до него слабый, беспомощный стон, он
закрывал уши руками и удивлялся, до чего он любит эту бедную собаку.
Вечером он ушел. Когда перед тем он заглянул в кухню, тетка стояла на
коленях и гладила сухой рукой шелковистую горячую голову. Вытянув ноги, как
палки, собака лежала тяжелой и неподвижной, и только наклонившись к самой ее
морде, можно было услышать тихие и частые стоны. Глаза ее, совсем
посеревшие, устремились на вошедшего, и, когда он осторожно провел по лбу,
стоны сделались явственнее и жалобнее.
- Что, брат, плохо дело? Ну, погоди, выздоровеешь, печенки куплю.
- Суп есть заставлю, - шутливо пригрозила тетка.
Собака закрыла глаза, и Владимир Михайлович, ободренный шуткой,
торопливо ушел и на улице нанял извозчика, так как боялся опоздать на
свидание с Натальей Лаврентьевной.
В эту осеннюю ночь так свеж и чист был воздух, так много звезд сверкало
на темном небе. Они падали, оставляя огнистый след, и вспыхивали, и голубым
светом озаряли красивое женское лицо, н отражались в темных глазах - точно
светляк появлялся на дне черного глубокого колодца. И жадные губы беззвучно
целовали и глаза эти, н свежие, как воздух ночи, уста, н холодную щеку.
Ликующие, дрожащие любовью голоса, сплетаясь, шептали о радости и жизни.
Подъезжая к дому, Владимир Михайлович вспомнил о собаке, и грудь его
заныла от темного предчувствия. Когда тетка отворила дверь, он спросил:
- Ну, что Васюк?
- Околел. Через час после твоего ухода.
Околевшую собаку уже вынесли и выбросили куда-то, н подстилка была
убрана. Но Владимир Михайлович н не хотел видеть трупа: это было бы слишком
тяжелое зрелище. Когда он улегся спать и в пустой квартире замолкли все
звуки, он заплакал, сдерживая себя. Безмолвно кривились его губы, и слезы
набухали под закрытыми веками и быстро скатывались на грудь. Ему было
стыдно, что он целовал женщину в тот миг, когда здесь, на полу, одиноко
умирал тот, кто был его другом. И он боялся, что подумает тетка о нем,
серьезном человеке, услышав, что он плачет о собаке.
С тех пор прошло много времени. Слава ушла от Владимира Михайловича так
же, как и пришла - загадочная и жестокая. Он обманул надежды, которые
возлагали на него, и все были злы на этот обман и выместили его негодующими
речами и холодными насмешками. А потом, точно крышка гроба, опустилось на
него мертвое, тяжелое забвение.
Женщина покинула его: она также считала себя обманутой.
Проходили угарные, чадные ночи и беспощадно карающие белые дни, и
часто, чаще, чем прежде, гулко раздавались в пустой квартире шаги тетки, а
он лежал на своей кровати, смотрел в знакомое пятнышко на потолке и шептал:
- Друг, друг мой единственный...
И бессильно падала на пустое место дрожащая рука.




КОММЕНТАРИИ

Впервые, под заглавием "Собака" и с подзаголовком "Эскиз", в газете
"Курьер", 1899, 13 ноября, Љ 314.