ГлавнаяСологуб Фёдор → Рождественский мальчик - чтение
0 из 5
Рейтинг
произведения
 Проголосовало человек: 0
 Поставьте свою оценку: 
Автор: Сологуб Фёдор

Рождественский мальчик

     Пусторослев наконец остался один.
     Сколько усталости! Целый день встреч и разговоров.
     Жгучие,  волнующие темы. Заботы и хлопоты о деле, которое так взяло все
время.
     Так  взяло  все  время,  что  теперь, в минуту отдыха, вдруг не хочется
думать  о  нем.  Усталость обволакивает все чувства липкою пеленою. Глаза не
хотят глядеть.
     Прилег  на  диван.  На  письменном  столе  стынет недопитый стакан чаю.
Бледное,  нервное  лицо  склонилось.  На  темно-красной  подушке оно кажется
особенно бледным и худым.
     Припомнилась  далекая  Сибирь.  Подневольное житье в ней. Лютые морозы.
Земля,  которая  и  летом  не  оттаивала  глубоко.  Товарищи суровой ссылки.
Долгие, долгие ночи. И такой мрак, и такой холод!
     Захотелось  безопасности,  уюта,  семьи.  Услышать детский лепет в этой
квартире,  слишком  большой  и  слишком  богатой  для  одного,  -  в  робкие
упражнения на рояли, - и внезапный смех.
     Подумал:
     "Разве с меня не довольно? Пусть работают другие".
     И улыбка. Конечно, пусть другие.
     И сразу же знал, что это - так только.
     Нет, уже не оторваться от дела...
     Опять тонкая дремота.
     И вдруг легкие шаги.
     Встрепенулся. Открыл глаза.
     Никого нет.
     Странно,  -  в  последнее  время  Пусторослев  не раз замечал, в минуты
усталости  и  отдыха,  что  он  не  один. Чьи-то легкие шаги шуршали по полу
недалеко  от  него,  -  словно кто-то маленький тихонько проходил мимо него,
осторожно,  босыми  ногами.  Маленький,  едва достигавший головою до дивана.
Подходил,  всматривался,  поднимая прекрасное нездешнее лицо. Прислушивался.
Говорил что-то тихое, и странно внятное. Звал куда-то.
     Но  стоило  открыть  глаза,  -  и  странный посетитель с легким шорохом
скрывался. И уже казалось, что и не было его.
     Сначала  Пусторослев не думал об этих посещениях. Мало ли что приснится
или покажется в минуты тоски и усталости.
     Но  вот  уже  несколько  дней  подряд  маленький  гость  стал  занимать
внимание Пусторослева.
     Прежде  он  приходил  изредка. Теперь - каждый вечер. И Пусторослев уже
начал ждать его.
     В   неверном,  мертвом  и  неподвижном  свете  электрической  лампы  он
приходил,  легкий,  маленький.  И  шаги его становились слышнее, - словно он
уже вырос, стал смелее и решительнее.
     Прежде  он  подкрадывался  на  цыпочках,  -  а  откроешь  глаза,  -  он
укатывался  куда-то  дробными шагами, как испуганный мышонок, и не разобрать
было, куда он убежал.
     Теперь  он  приходил  неторопливо, и слышно было, как легко, спокойно и
уверенно  ступают  на  паркет  его  ноги. И Пусторослев не решался еще очень
быстро  открыть  глаза.  Тот,  ночной,  уходил  не  торопясь,  и Пусторослев
наконец приметил, куда он уходит.
     Это  было  место на стене. Самое обыкновенное на невнимательный взгляд.
Немного  ниже  и  наискось  того  места, где, в черной раме, висела гравюра,
Мона  Лиза. Между двух стульев. Узор обоев ничем, по-видимому, не отличался.
Но  было  какое-то  странное  и  значительное  выражение  в этих зеленоватых
странных цветах.
     И  когда  Пусторослев  долго  всматривался  в  узор, ему вдруг начинало
казаться,  что  это место на стене чем-то обведено, словно за ним скрывается
тайная дверь.
     Лежал,  закрыв  глаза.  От  лампы  на  столе поодаль падали неподвижные
пятна  света  на  тонкое  лицо.  Услышал  легкие  шаги. Маленький посетитель
подошел,   всматривался   в   чего-то  ждал.  И  в  этом  ожидающем  стоянии
неизвестного   посетителя  было  что-то  жуткое,  тоскливое,  вынуждающее  к
чему-то.
     "Что-то надо сказать или сделать", - подумал Пусторослев.
     Он  слегка  приоткрыл  глаза,  -  и  замер от жуткого и сладкого ужаса.
Перед  ним  стоял  мальчик, лет десяти на вид, весь белый, тонкий и сияющий.
На  бледном,  точно  неживом  лице  жутко  мерцали  черные, страшно глубокие
глаза.  Одежда странного покроя, вся , белая, открывала тонкую, длинную шею,
и  открыты  были выше колен стройные, тонкие ноги. И весь он был спокойный и
словно  неживой,  я  только  черные  на бледном лице глаза жили и настойчиво
вопрошали.
     Миг  один  длилось  видение,  -  и  скрылось. Пусторослев открыл глаза,
быстро  встал,  двинулся  к  мальчику,  протянул  руки, - но мальчика уже не
было.
     -  Милый!  кто  же ты? где же ты? - воскликнул Пусторослев. Стало тихо.
Ожиданием  была  растворена  тишина.  И  вдруг,  -  тихий, сладкий и звонкий
раздался  смех.  Пронесся  в  зыбкой  тишине, - и замер. И Пусторослев вдруг
почувствовал,   что   он   остался   один.   Один!   Никогда   еще  с  такою
значительностью  не  представало пред ним это столь страшное, столь великое,
столь  не  понятое  людьми  слово.  Одиночество,  сладостное и несравненное,
великий  праздник  для  великой  и  надменной  души,  великое  томление  для
вопрошающего человека!
     И  в  этот миг больно почувствовал Пусторослев, что он только: человек,
вопрошающий о неизвестном. В странном порыве тоски
     подошел он к тому месту на стене, где под холодною и таинственною
     улыбкою Джиоконды таилась дивная дверь, - и странные слова как
     бы сами собою родились на его устах:
     -  И  ты  хочешь  быть  человеком?  Зачем?  Что  тебе  в  нашем  бедном
существовании?
     И тихий голос ответил почти беззвучно, но странно внятно:
     - Я хочу.
     "Бедные,  расстроенные  нервы,  -  думал  на другое утро Пусторослев. -
Надо уехать из этого жуткого и жестокого города".
     Но  когда он одевался, в неверном и слабом свете северного раннего утра
прошел  мимо  него  тихими  и  легкими  шагами белый, весь белый и спокойный
мальчик и сказал тихонько старые, странно земные и трогательные слова:
     - Голодные. Дети. Трупики.
     - Что? - в ужасе спросил Пусторослев.
     И в тишине послышались еще более простые и земные слова:
     - На гривенник молока.


     Кратко  и  жутко  промелькнул,  едва  возник  и  уже  клонился к закату
морозный  день.  На Невском зажигались фонари. Украдкой. Никто не видел, как
они вспыхнули. И свет их был ясный и беспокойный.
     На  перекрестке  двух  шумных  улиц,  остановившись на минуту переждать
толчею   экипажей,   Пусторослев   увидел   поэта-декадента,   Приклонского.
Медленною,  развинченною походкою Приклонский подошел к Пусторослеву и молча
пожал ему руку.
     Пусторослев  не  любил  Приклонского.  Считал  его  шарлатаном.  В этом
смысле  высказывался кое-где. До Приклонского, очевидно, дошли резкие отзывы
Пусторослева.  Как-то,  встретясь  на одном из тех вечеров, где все бывают и
где  всем  бывает  скучно,  Приклонский подошел к Пусторослеву и без всякого
повода  начал  рассказывать,  по обычаю своему, очень парадоксально, что все
писатели  разделяются  на  два  разряда: дилетанты и шарлатаны. Пусторослеву
стало  неловко. С тех пор чувство неловкости всегда охватывало Пусторослева,
когда   он   встречался   с   Приклонским.   Странные,  опьяненно-веселые  и
невнимательные глаза Приклонского наводили на Пусторослева тоску.
     Но теперь Пусторослев обрадовался этой встрече.
     -  Приключение по вашей части, - сказал он, стараясь говорить иронично,
и вдруг чувствуя с досадою, что это ему не удается.
     И  он  рассказал  о белом мальчике. Досадно было, что рассказ выходит в
сбивающемся тоне.
     -  Призраки  держат  себя странно, - закончил он, - вместо откровений о
загробном мире какой-то детский и совершенно земной лепет.
     Приклонский  выслушал  так  спокойно,  как рассказ о самом обыкновенном
событии.
     -  Что  вас  удивляет?  -  спросил  он.  -  Земное  не  ниже  и не хуже
небесного.  Между  этим  и  тем миром не такое соотношение, что одно хуже, а
другое лучше. Плоть так же свята, как и дух.
     -  Но "на гривенник молока", - это все же слишком прозаично, - возразил
Пусторослев.
     Приклонский  помолчал,  спокойно  посмотрел на него и заговорил, как бы
отвечая на какие-то другие, более интересные слова:
     -  Мы  живем среди природы, которая вся насквозь проникнута стремлением
к  жизни.  Тысячелетия  тому  назад волевая энергия природы была так велика,
что  возникли  бесчисленные  разновидности  жизни  на  земле. Теперь энергия
природы  принимает иной характер: природа стремится не только к бытию, - она
стремится  к  тому,  чтобы  осознать себя. Нас окружает страстное желание не
только  быть,  но  быть  самым  сознательным, - быть человеком, и более, чем
человеком.  Те  домашние  маленькие  нежити,  которых  вы  давно чувствовали
вокруг  себя,  настойчиво  стучались  в  двери вашего сознания. Вам надлежит
теперь  отдаться  с доверчивостью тому приключению, которое вас ожидает. Они
вас  не  обманут. По крайней мере смело можно утверждать, что они не сделают
с вами ничего такого, возможности чего не заложены в вас самих.
     По-видимому,  Приклонский  собирался  говорить  еще  долго. Но в легком
дрожании   его   губ,  которое  придавало  его  некрасивому,  преждевременно
увядшему   липу   ироническое  выражение,  Пусторослеву  почудилось  желание
мистифицировать его. Он начал слушать рассеянно и наконец сказал:
     - Просто нервы у меня не в порядке.
     - Просто, - неопределенным тоном повторил Приклонский.


     Опять  длился  вечер,  холодный,  скучный,  одинокий,  -  и  он казался
нескончаемым  и  ненужным.  Никуда  не  пошел  Пусторослев, хотя его ждали в
одном  месте, и сам он в другое время охотно поехал бы туда. В другое время.
Но  теперь  что-то  удерживало  Пусторослева, и странное ожидание томило его
больно и жутко.
     Длился,  томительно  длился  вечер,  -  и  все  было обычно и скучно, и
буднично,  как  всегда,  -  и уже казалось, что ничего нет и не будет, кроме
того,  что бывает обыкновенно. Ни чуда, ни явлений из иного мира, близкого и
вечно загадочного, страшного и желанного.
     И  опять  усталость  одолела  Пусторослева.  Он  лег, взял книгу, чтобы
скоротать  время  до  того  часа, когда можно лечь в постель. Опустил книгу,
докучную,  ненужную. Закрыл глаза... И как он мог не заметить раньше? Всегда
здесь с ним кто-то, вопрошающий,  неотступный.  Чего  он хочет? Пусторослев
сказал тихо, не открывая глаз:
     -  Скажи мне, чего ты хочешь, и где ты, и кто ты. Скажи мне о себе, - и
я сделаю все, чего ты хочешь, и пойду за тобою.
     Легкие  шаги послышались. Таинственный гость подошел и стал у изголовья
сзади.  Так  близко, --протянуть только руку, и коснешься его. Так близко, -
и так далеко.
     Пусторослев  повернулся  на  бок,  двинул  руку  туда, к изголовью, - и
вдруг услышал тихие, тревожные слова:
     - Не гляди. Не тронь. Рано.
     Пусторослев опять лег спокойно, на спину, закрыл глаза и слушал.
     Послышался нежный голос белого мальчика:
     - Если бы я жил!
     И  в этом кратком восклицании было столько призывной тоски, такая жажда
жизни  достойной  и  доблестной,  такой  порыв наполнить огнем святой борьбы
минуты  жизни, что Пусторослев почувствовал, как душа его зажглась давно уже
не испытанным восторгом.
     Он  встал. Быстро подошел к тому месту, где чудилась ему в стене дивная
дверь.   Не  думал  о  ней,  -  как-то  мимовольно  подошел  именно  к  ней.
Остановился. Ждал. И весь дрожал.
     Как  тихое  дуновение  легкого  ветра,  мимо него прошел белый мальчик,
зыбкий,  едва  видимый.  Открылась  тайная  в  стене  дверь. За нею - узкий,
темный  проход. И Пусторослев без колебания пошел за мальчиком в неизвестный
путь...
     Были  тогда  беспокойные  дни. Рабочие голодали, не шли на работы. Было
много солдат и казаков. Иногда на улицах убивали.
     Долог  был  путь: но как-то странно Пусторослев не замечал его. Наконец
он  увидел,  что стоит на дворе деревянного старого дома. Под воротами горел
фонарь,  и  если  глядеть в ту сторону долго, то после на дворе казалось еще
темнее  и  холоднее.  Пусторослев  был  один.  Ждал.  Кто-то  тихий и легкий
промелькнул мимо него и скрылся.
     - Куда же идти? - спросил Пусторослев.
     И  уже после того он увидел дворника. Молодой, длинный и тощий парень с
рыжими,  жесткими  волосами,  которых  было  так  много,  что они, казалось,
приподнимали шапку-блин.
     - Да вам кого? - спросил он простуженным и ленивым голосом.
     Пусторослев  сказал  фамилию,  -  казалось ему, что она случайно пришла
ему в голову:
     - Елизаров здесь?
     -  А  вон  по той лестнице, в четвертый этаж, - ответил дворник. Как во
сне, прошли перед Пусторослевым жуткие впечатления:
     смрадная  квартира;  много угрюмых, словно голодных людей. Под образами
-  мертвая  женщина.  Мальчик,  сын  мертвой.  Тощий, грязный, уродливый - и
страшно  и странно похожий на того мальчика, который приходил к Пусторослеву
по вечерам.
     Мальчик  остался  один.  Родных  не было. Пусторослев взял его. Жадные,
голодные глаза глядели за ним, когда он уводил ребенка.
     И  все  это  промелькнуло  так  быстро, и все это казалось Пусторослеву
сном до тех пор, пока он не очутился дома.
     Наташа,  его  чинная  и  строгая  служанка,  сердито поморщилась, когда
Пусторослев объявил ей, что ребенка он взял и что его надо устроить.
     - За два часа не отмоешь, - ворчала она.


     На  другое  утро Пусторослев заказал мальчику белую одежду того покроя,
который  он  видел  на своем таинственном посетителе. Заплатил, не торгуясь,
так  щедро,  что,  несмотря  на предпраздничную спешку, одежда к вечеру была
готова.
     И  когда  вечером,  тщательно  вымытый,  выстриженный, тонкий, белый, с
горящими  черными глазами, в короткой белой одежде, оставляющей ноги голыми,
необутый,  мальчик  тихо подошел к Пусторослеву, стало Пусторослеву жутко, -
так похож был этот мальчуган на того, вечернего и таинственного.
     -  Ты  откуда,  Гриша?  -  спросил  Пусторослев. Мальчик неловко дернул
плечом, потеребил тонкими пальчиками складки своего наряда и ответил:
     - Из фабричных.
     Помолчал. Потом сказал по-ребячески плаксиво:
     -  Утром с Наташей ездили, маму хоронили. Отец летом помер, теперь мама
померла, - просто хоть ложись да помирай.
     -  Теперь  ты  мой  будешь,  -  сказал  Пусторослев.  Мальчик помолчал,
потупился, шепнул тихонько:
     - Спасибо.
     Мальчик  был  тихий,  но  не  робкий.  Он дичился посторонних, старался
уйти,  когда  кто-нибудь  приходил,  но  ух  если  его  останавливали, то он
отвечал  на  вопросы  прямо  и просто, с эпическим спокойствием первобытного
существа.
     Наступали  праздники.  Пусторослев сделал для Гриши елку. Позвал детей.
Было  человек  десять  маленьких  гостей,  бедные  и  богатые. Было весело и
шумно.  Пусторослева  радовал  Гришин  смех, но ему жутко было глядеть в его
внимательные, слишком черные, слишком глубокие глаза. Наутро он спросил:
     -  Гриша,  скажи,  понравилась тебе вчера елка? Гриша по своей привычке
помолчал  немного,  теребя  складки  своего  наряда,  и потом сказал странно
спокойным голосом:
     - Елка - очень хорошо. Славно. А ребятишки у вас скверные были,
     -  Чем  скверные?  -  с удивлением спросил Пусторослев. Гриша заговорил
поживее:
     -  А  как  же,  - они себя различают. Которые богатые считаются, те так
свысока,  а  которые бедные, то такие завидущие, и все они завидуют, и так у
них  на  все  глаза  горят. Все бы им отдать, да и то бы им мало было. Право
слово, завидущие.
     Часто  разговаривали  Пусторослев  с Гришею. Каждый вечер. И каждый раз
Пусторослев  звал  к  себе  Гришу с таким жутким чувством, как будто бы он и
ждал от него, и боялся каких-то странных и страшных слов.
     "Знает  ли  Гриша  того,  ночного?  -  думал  иногда  Пусторослев. - Не
спросить ли его? Но как спросить?" И наконец спросил:
     - Гриша, ты у меня был раньше?
     Мальчик  побледнел  еще  больше,  и  казалось,  что он вдруг испугался.
Робко шепнул он:
     - А ты почем знаешь?
     Пусторослев закрыл глаза. Голова его кружилась жутко и томно.
     А Гриша говорил:
     -  Я-то  у  тебя  был.  Во  сне.  Вижу я, сидит такой барин за столом и
крепко  думает.  А  лица не видно. И так показывает, будто и вовсе лица нет.
Но  только  это  неверно.  Теперь-то  я  узнал,  - все как у тебя, и стол, и
лампа, все как есть.
     - Гриша, зачем же ты ко мне приходил? Гриша вздохнул.
     -  Ну  вот,  -  рассказывал  он,  -  вижу, сидит будто барин, а лица не
видно.  А  я  и  говорю:  барин, а барин, нешто нам весь век голодать одним.
Пойдем  помирать  вместе.  А  барин  ничего  не говорит. Все думает. Ну, я и
уйду. А после того мама захворала. Померла. А после того и ты меня взял.
     - Гриша, зачем ты меня звал? - с тоскою спросил Пусторослев.
     Гриша  засмеялся.  Как  тот,  ночной.  Такой  же зыбкий и быстрый смех.
Точно быстрый плач. Такой ясный смех, и такой невеселый.
     -  А  как  же? - страстно заговорил Гриша, - отчего так? Почему, скажи,
за  что  нам  такое  житье  собачье? Разве для того мы на земле живем, чтобы
друг  друга поедом есть? За что? И если он насильничает, так все терпеть без
конца?
     Пусторослев  глядел на черные, пламенные Гришины глаза, на его бледное,
худое и такое прекрасное лицо. Жутко было ему. А Гриша говорил:
     -  Пойти  бы  всем вместе, дошли бы до такого места, где земля новая, и
небо  новое,  и лев свирепый не кусает, и змейка-скоропейка не жалит. Да нет
нам свободы, никуда не пойдешь.
     -  Гриша,  откуда ты набрался слов? - спросил Пусторослев. Ему хотелось
разрушить  это  темное  очарование,  которое  так  долго держало его в своей
власти. Гриша слегка покраснел.
     -  Может  быть,  я глупости говорю. Не знаю. Что от людей услышишь, что
сам  придумаешь. Ты думаешь, что ты барин, так ты один думаешь? Я тоже люблю
думать. Только, что я тебе скажу.
     Гриша приумолк.
     - Скажи, Гриша.
     -  Если  бы  я  все  это  дело  знал,  ни  за  что бы я не захотел быть
человеком.
     Были  не  раз  такие  странные  и  не  совсем детские разговоры. Наутро
Пусторослеву  казалось,  что  этого  Гриша не говорил, что все эти слова ему
пригрезились  в дремоте позднего вечера, в усталой дремоте вопрошающего и не
находящего ответа человека.
     И  сам  Гриша  днем  бывал  совсем  простым и обыкновенным мальчиком, с
самыми  простыми  мальчишескими  затеями  и интересами. Только тихий очень и
скромный,  и  очень  худенький.  И  когда  вспоминал  покойных родителей, то
иногда  поплачет.  А. когда говорили при нем о фабричных рабочих, он делался
печальным и хмурым, и начинал дрожать, и тихо уходил.
     Там,  у гроба матери, он казался лохматым, взъерошенным и уродливым. Но
на самом деле он был скорее красив. Только очень уж худ.
     И  хорошо  было  то, что у него не много было неприятных привычек. Или,
может  быть,  он был такой тихий и внимательный, что сам скоро замечал, чего
здесь не следует делать.
     Приближались  великие  дни.  Сладостное  веяние  свободы  носилось  над
городами  и  темными  селениями  нашей  родины. Созрело негодование, и в его
бурном   дыхании   отогрелась   нежная  надежда,  так  долго  таившаяся  под
равнодушным и беспощадным снегом.
     Гриша  пришел  вечером  к Пусторослеву. Видно было, что он хочет что-то
сказать.
     - Гриша, что ты? - спросил Пусторослев. Гриша помолчал. Покраснел.
     Так  покраснел,  как  никогда  еще  не видел у него Пусторослев. Сказал
звенящим и решительным голосом:
     - Наши завтра пойдут. И я пойду. Пусторослев испугался.
     -  Гриша,  куда  ты пойдешь? Что за глупости! - досадливо крикнул он. -
Что  тебе  там  делать,  такому  маленькому?  Гришины  глаза  горели, и щеки
багряно пылали.
     -  Пойду,  -  тихо,  но решительно сказал он. Пусторослев понял, что не
надо спорить.
     -  Гриша, - сказал он успокоительно, - утро вечера мудренее. Мы об этом
лучше завтра поговорим с тобою, - а теперь не пора ли нам спатиньки?
     Гриша стыдливо улыбнулся.
     -  Спатиньки  придут  сами,  -  сказал  он, - а только какие спатиньки?
Белые  далеко, зеленым рано, серых не хочу, черных ты не пустишь, - какие же
спатиньки! разве только красные.


     День  страшный и беспощадный поднялся над морозным жутким городом. Была
безоружная толпа, и вооруженные люди убивали. И ужас витал над столицею.
     Пусторослев  рано  вышел  из  дому.  Забыл  о  Грише.  Встречи и заботы
захватили его.
     И вдруг, в говоре толпы, мимолетные слова:
     - Много мальчишек...
     Разом  вспомнил.  Стало страшно. Поехал домой. Очень торопил извозчика.
И так было страшно и тоскливо, словно непоправимое совершалось несчастие.
     Дома - расстроенное Наташино лицо, ее убегающий взор, ненужные слова:
     - Ах, Андрей Павлович, на улицах-то что делается.
     -  Гриша  где?  -  крикнул  Пусторослев.  Наташа смутилась. Покраснела.
Заплакала.
     -  Как  сказали с вечера шубку спрятать и сапожки, все спрятала в шкап.
Да  уж  как он ключ нашел, ума не приложу. И такой был тихий, и такой тихий.
На  минутку  вышла,  вернулась, нет Гриши. Оделся, и уж как пробежал? Ума не
приложу.
     Пусторослев вышел опять на улицу. Остановился у подъезда. Куда идти?
     Шли  все  в  одну сторону. Поспешно, словно спасаясь. Молодой человек с
рыжею бородкою, по одежде рабочий, в очках, говорил:
     -  Вот  он  чем  нас  встретил!  штыками да пулями. В толпе дворников и
лавочников слышался злой говор:
     - Студент. Переоделся.
     Какой-то паренек в барашковой шапке быстро пробежал, крича:
     - Товарищи, обходят!
     Побежали.
     Показались  всадники.  Они  ехали  медленно.  На  перекрестке собралась
толпа  рабочих.  Слышались  крики.  Полетела  в  солдат пустая бутылка. Двое
всадников отделились от строя. Нелепо махали шашками. Толпа разбежалась.
     Пусторослев  свернул  в переулок. Шел куда-то. Шел поспешно, пробираясь
наудачу  к  центру города. Не везде можно было пройти, - стояли цепи солдат,
не пускали.
     Шум,  толпа, казаки, окрики часовых, - все это скользило мимо сознания.
Пусторослев  забыл,  что  его  ждали,  забыл  о своем деле, - только мысль о
Грише повторялась настойчиво и больно.
     И  вдруг  увидел  Гришу.  Мальчик  пробежал  мимо,  странно  бледный на
морозе. Крикнул Пусторослеву:
     - Иди, иди за мною.
     Черные  на бледном лице глаза мгновенною молниею блеснули перед усталым
взором  Пусторослева.  И  в  то  же мгновение резкий звук рожка пронизал все
уличные шумы.
     -  Гриша,  вернись!  -  крикнул Пусторослев. Бежали мимо, кричали. Было
видно много искаженных ужасом лиц. Улица пустела.
     И опять Гриша. Подошел к Пусторослеву.
     -  Зачем они бегут? Чего они боятся? - спрашивал он, и голос его звенел
и дрожал.
     Такой  бледный,  и  глаза  так  горят.  Пусторослев взял его за плечо и
сказал:
     -  Милый,  вернемся  домой.  Здесь  не  надо стоять. Они убивают. Гриша
засмеялся,  -  совсем, как тот, ночной мальчик. Пусторослев смотрел на Гришу
с  недоумением  и  тоскою.  Белый  и  сияющий,  как  тот, ночной посетитель,
мальчик говорил:
     -  И пусть убьют. Разве ты боишься? Умрём вместе. Не стоит жить с этими
злыми людьми. Не хочу быть с ними.
     Вдруг  где-то  странно  близко  послышался  тупой гул и топот множества
коней.  Всадники  приближались  медленно и неуклонно. Лошадиные в пене морды
были  близки  и  странно  добродушны  и  покорны,  как  всегда, - а над ними
колыхались красные, свирепые и тупые лица.
     И  над  гулом  и  топотом стройного воинства пронесся внезапный звонкий
крик:
     - Палачи!
     Гриша  оттолкнул  руку  Пусторослева и, звонко крича, побежал навстречу
всадникам.  Сверкнула белая, беспощадная улыбка, мелькнула в воздухе длинная
стальная полоса, - офицер ударил Гришу.
     Над детским трупом быстро мчались всадники.


     Маленький  изуродованный  труп  схоронили.  Пусторослев остался жить, -
усталый,  безрадостный,  втянутый в суету ежедневной работы для дела, - труд
до подвига, но все еще без восторга.
     Но  длится  время,  и  он  ждет.  Наступают  великие  дни. Опять придет
сияющий рождественский мальчик.
     Уже  он  приходит, приходит снова, тихий, вопрошающий, озаренный темною
улыбкою,  -  подходит в тишине одинокого вечера и заглядывает в усталое лицо
Пусторослева.
     И опять слышит Пусторослев его тихий и настойчивый шепот:
     -  Я  хочу.  Я пойду с ними, - и ты пойдешь со мною, в новый мир, через
эту дверь, темную, но верную.
     И  знает Пусторослев, что теперь он не оставит Гришу одного, - пойдет с
ним, за ним. И шепчет:
     - Милый? Где ты? Кто ты? И слышит:
     - Приду. Вместе пойдем. И повторяет:
     - Вместе умрем.

Другие известные произведения этого автора:


15 самых популярных авторов:
1. Пушкин Александр2. Чехов Антон3. Тургенев Иван4. Лесков Николай5. Гоголь Николай6. Толстой Лев7. Лермонтов Михаил8. Островский Александр9. Есенин Сергей10. Некрасов Николай11. Салтыков-Щедрин Михаил12. Толстой Алексей Константинович13. Блок Александр14. Тютчев Фёдор15. Жуковский Василий

Биографии авторов:
Биография Гоголь Николай Васильевич
Биография Крылов Иван Андреевич
Биография Толстой Алексей Константинович
Биография Максим Горький



© lit-classic.ru — Русская классическая литература.