Дама в узах

                                                       Н.И.Бутковской
     
     
     У  одного  московского  мецената  (говорят, что меценаты водятся теперь
только  в  Москве) есть великолепная картинная галерея, которая после смерти
владельца  перейдет  в  собственность  города, а пока мало еще кому ведома и
трудно  доступна.  В  этой галерее висит превосходно написанная, странная по
содержанию  картина  малопрославленного, хотя и весьма талантливого русского
художника.  В  каталоге  картина  обозначена названием "Легенда белой ночи".
Картина  изображает  сидящую  на  скамейке  в  едва только распускающемся по
весне  саду  молодую  даму  в  изысканно-простом  черном  платье,  в  черной
широкополой  шляпе  с  белым  пером.  Лицо  дамы  прекрасно, и выражение его
загадочно.  В  неверном, очарованном свете белой ночи, который восхитительно
передан  художником,  кажется  порою,  что  улыбка  дамы радостна; иногда же
кажется эта улыбка бледною гримасою страха и отчаяния.
     Рук  не  видно,  -  они  заложены  за спину, и по тому, как дама держит
плечи,  можно  подумать,  что  руки  ее  связаны. Стопы ее ног обнажены. Они
очень  красивы.  На  них видны золотые браслеты, скованные недлинною золотою
цепочкою.  Это  сочетание  черного  платья  и белых необутых ног красиво, но
странно.
     Эта  картина  написана  несколько  лет тому назад, после странной белой
ночи,   проведенной   ее  автором,  молодым  живописцем  Андреем  Павловичем
Крагаевым,  у  изображенной на картине дамы, Ирины Владимировны Омежиной, на
ее даче близ Петербурга.
     Это  было в конце мая. День был теплый и очаровательно-ясный. Утром, то
есть  в  ту  пору,  когда рабочий люд собирается обедать, Крагаева позвали к
телефону.
     Знакомый голос молодой дамы говорил ему:
     -  Это  - я, Омежина. Андрей Павлович, сегодня ночью вы свободны? Я жду
вас к себе на дачу ровно в два часа ночи.
     -  Да,  Ирина Владимировна, благодарю, - начал было Крагаев. Но Омежина
перебила его:
     - Итак, я вас жду. Ровно в два часа.
     И  тотчас  же  повесила трубку. Голос Омежиной был необычайно холоден и
ровен,  каким  бывает  голос человека, готовящегося к чему-то значительному.
Это,  а также и краткость разговора немало удивили Крагаева. Он уже привык к
тому,   что  разговор  по  телефону,  и  особенно  с  дамою,  бывает  всегда
продолжительным.   Ирина   Владимировна,   конечно,  не  составляла  в  этом
отношении  исключения.  Сказать несколько слов, и повесить трубку - это было
неожиданно и ново, и возбуждало любопытство.
     Крагаев  решился  быть  аккуратным  и не опаздывать. Он заблаговременно
заказал автомобиль, - своего еще не было.
     Крагаев  был  довольно  хорошо,  хотя  и  не  особенно близко, знаком с
Омежиной.  Она  была вдова богатого помещика, умершего внезапно за несколько
лет  до  этой  весны. Она и сам? имела независимое состояние. Дача, куда она
приглашала Крагаева, была ее собственная.
     О  ее  жизни  с мужем ходили в свое время странные слухи. Говорили, что
он  часто  и жестоко бьет ее. Дивились тому, что она, женщина состоятельная,
терпит это, и не оставляет его.
     Детей  у  них не было. Говорили, что Омежин и неспособен иметь детей. И
это еще более казалось всем странным, - зачем же она с ним живет?
     Часы  Крагаева  показывали  ровно  два  часа,  и уже становилось совсем
светло,   когда   его   автомобиль,   замедляя  ход,  приближался  к  ограде
загородного  дома Омежиной, где ему приходилось бывать несколько раз прошлым
летом.
     Крагаев чувствовал странное волнение.
     "Будет  еще  кто-нибудь, или только я один зван? - думал он. - Приятнее
быть  наедине  с  милою  дамою  в  эту очаровательную ночь. Разве и зимою не
надоели достаточно все эти люди!"
     У  ворот  не  видно  было  ни одного экипажа. Было совсем тихо в темном
саду. Окна в доме были не освещены.
     - Ждать? - спросил шофер.
     - Не надо, - решительно сказал Крагаев, и расплатился.
     Калитка  у темных ворот была немного приоткрыта. Крагаев вошел и закрыл
за  собою  калитку. Оглянулся почему-то - увидел в калитке ключ и, повинуясь
какому-то неясному предчувствию, замкнул калитку.
     Тихо  шел  он  по  песочным  дорожкам к дому. От реки тянуло прохладою,
кое-где в кустах слабо и неуверенно чирикали первые, ранние птички.
     Вдруг  знакомый  голос,  опять,  как  утром, странно-ровный и холодный,
окликнул его.
     - Я здесь, Андрей Павлович, - говорила Омежина.
     Крагаев  повернул  в  ту  сторону, откуда слышался голос, и на скамейке
перед куртиною увидел хозяйку,
     Она  сидела и улыбалась, глядя на него. Одета она была точь-в-точь так,
как  он  потом  изобразил  ее  на  картине:  то  же черное платье, изысканно
простое  покроем,  никаких украшений; та же черная шляпа с широкими полями и
с  белым  пером;  так же руки заложены были за спину, и казались связанными;
так  же, спокойные на желтом сыроватом песке дорожки, видны были белые ноги,
и  на  них,  охватывая  тонкие  щиколотки,  слабо  поблескивало  золото двух
скованных золотою цепью браслетов.
     Омежина  улыбалась тою же неопределенною улыбкою, которую потом Крагаев
перенес на портрет, и говорила ему:
     -  Здравствуйте,  Андрей  Павлович.  Я  почему-то  была уверена, что вы
непременно  придете  в назначенный час. Простите, я не могу подать вам руки,
- мои руки крепко связаны.
     Заметив движение Крагаева, она засмеялась невесело, и сказала:
     -  Нет, не беспокойтесь, - не надо развязывать. Так надо. Так он хочет.
Нынче опять его ночь. Сядьте здесь, рядом со мною.
     -  Кто  он,  Ирина  Владимировна?  - с удивлением, но осторожно спросил
Крагаев, садясь рядом с Омежиною.
     -  Он,  мой  муж,  -  спокойно  отвечала  она.  - Сегодня годовщина его
смерти.  В  этот самый час он умер, - и каждый год в эту ночь и в этот час я
опять  отдаю  себя  в его власть. Каждый год он выбирает того, в кого входит
его  душа.  Он  приходит  ко  мне,  и  мучит  меня  несколько часов. Пока не
устанет.  Потом  уходит,  -  и  я  свободна до будущего года. На этот год он
избрал вас. Я вижу, вы удивлены. Вы готовы думать, что я - сумасшедшая.
     -   Помилуйте,  Ирина  Владимировна,  -  начал  было  Крагаев.  Омежина
остановила его легким движением головы, и сказала:
     -  Нет,  это  -  не  безумие.  Послушайте, я вам все расскажу и вы меня
поймете.  Не  может быть, чтобы вы, такой чуткий и отзывчивый человек, такой
прекрасный и тонкий художник, не поняли меня.
     Когда  человеку  говорят,  что  он  -  тонкий  и чуткий человек, то он,
конечно,   готов  понять  все,  что  угодно.  И  Крагаев  почувствовал  себя
начинающим   понимать  душевное  состояние  молодой  женщины.  Следовало  бы
поцеловать,  в знак сочувствия, ее руки, и Крагаев с удовольствием поднес бы
к  своим губам тонкую, маленькую ручку Омежиной. Но так как сделать это было
неудобно, то он ограничился тем, что пожал локоть ее руки.
     Омежина  ответила  ему благодарным наклонением головы. Улыбаясь странно
и  неверно,  так  что  нельзя  было  понять, весело ли ей очень, или хочется
плакать, она говорила:
     -  Мой  муж был слабый, злой человек. Не понимаю теперь, почему, за что
я  его  любила,  почему  не  уходила  от  него.  Сначала  робко,  потом  все
откровеннее  и  злее  с  каждым  годом  он  мучил  меня. Все виды мучений он
разнообразил,  чтобы  терзать  меня, но скоро он остановился на одной, самой
простой  и  обыкновенной муке. Не понимаю, почему я все это терпела. И тогда
не  понимала,  и  теперь не понимаю. Может быть, ждала чего-то. Как бы то ни
было, я была перед ним слабым и злым, как покорная раба.
     И  Омежина  спокойно  и подробно стала рассказывать Крагаеву, как мучил
ее  мух.  Говорила,  как  о  ком-то  чужом, словно не она претерпела все эти
мучительства и издевательства.
     С  жалостью и негодованием слушал ее Крагаев, но так тих и ровен был ее
голос,  и  такая  злая зараза дышала в нем, что вдруг Крагаев почувствовал в
себе  дикое  желание  повергнуть  ее на землю и бить ее, как бил ее муж. Чем
дольше  она  говорила,  чем  больше  узнавал  он  подробностей  этого  злого
мучительства,  тем  яснее  он  чувствовал  и  в  себе  это возрастающее злое
желание.  Сначала  ему  казалось,  что говорит в нем досада на ту бесстыдную
откровенность,  с которою она передавала ему свою мучительную повесть, - что
это  ее  тихий, почти невинный цинизм вызывает в нем дикое желание. Но скоро
он понял, что это злобное чувство имеет более глубокую причину.
     Или  уже  и  в  самом  деле  не  душа  ли  покойного воплощалась в нем,
изуродованная   душа   злого,  слабого  мучителя?  Он  ужаснулся,  но  скоро
почувствовал,  как  в  душе  его умирает этот мгновенно-острый ужас, как все
повелительнее  разгорается  в  душе  похоть  к  мучительству,  злая и мелкая
отрава.
     Омежина говорила:
     -  Все  это  я терпела. И ни разу никому не пожаловалась. И даже в душе
не  роптала. Но был день весною, когда я была так же слаба, как и он. В душу
мою  вошло желание его смерти. Были ли очень мучительны те побои, которые он
мне  тогда  наносил,  весна ли с этими призрачными белыми ночами так на меня
действовала  -  не  знаю,  откуда  в  меня вошло это желание. Так странно! Я
никогда  не  была  ни злою, ни слабою. Несколько дней я томилась этим подлым
желанием.  Я ночью садилась у окна, смотрела в тихий, неясный свет городской
северной  ночи, с тоскою я со злостью сжимала свои руки, и думала настойчиво
и  зло:  "Умри,  проклятый, умри!" И случилось так, что он вдруг умер, вот в
этот  самый  день,  ровно в два часа ночи. Но я не убила его. О, не думайте,
что я убила его!
     -  Помилуйте,  я  не думаю этого, - сказал Крагаев, но голос его звучал
почти сердито.
     -  Он  умер  сам,  - продолжала Омежина. - Или, может быть, силою моего
злого  желания  я  свела  его в могилу? Может быть, так могущественна бывает
иногда  воля  человека?  Не знаю. Но я не чувствовала раскаяния. Совесть моя
была  совершенно  спокойна.  И  так продолжалось до следующей весны. Весною,
чем  яснее  становились  ночи,  тем  хуже  было  мне.  Тоска томила меня все
сильнее  и сильнее. Наконец, в ночь его смерти он пришел ко мне и мучил меня
долго.
     - А, пришел! - с внезапным злорадством сказал Крагаев.
     -  Вы,  конечно,  понимаете,  -  говорила  Омежина,  -  что  это был не
покойник,  пришедший  с  кладбища.  Для  таких  проделок  он  был все ж-таки
слишком  благовоспитанный и городской человек. Он сумел устроиться иначе. Он
овладел  волею  и  душою того, кто, как вы теперь, пришел ко мне в эту ночь,
кто  мучил  меня жестоко и долго. Когда он ушел и оставил меня изнемогшею от
мук,  я  плакала, как избитая девчонка. Но душа моя была спокойна, и я опять
не  думала о нем до следующей весны. И вот каждый год, когда наступают белые
ночи,  тоска  начинает  томить  меня,  а  в  ночь его смерти приходит ко мне
мучитель мой.
     -  Каждый год? - задыхающимся от злости или от волнения голосом спросил
Крагаев.
     -  Каждый год, - говорила Омежина, - бывает кто-нибудь, кто приходит ко
мне  в  этот  час,  и  каждый  раз  словно душа моего мужа вселяется в моего
случайного  мучителя. Потом, после мучительной ночи, тоска моя проходит, и я
возвращаюсь  в  мир живых. Так было каждый год. В этот год он захотел, чтобы
это  были  вы.  Он  захотел,  чтобы  я  ждала вас здесь, в этом саду, в этой
одежде,  со  связанными  руками,  босая. И вот я послушна его воле. Я сижу и
жду.
     Она  смотрела  на  Крагаева,  и  на  лице ее было то сложное выражение,
которое он потом с таким искусством перенес на свою картину.
     Крагаев  как-то  слишком  поспешно встал. Лицо его стало очень бледным.
Чувствуя  в  себе  страшную  злобу,  он  схватил  Омежину за плечо, и диким,
хриплым голосом, сам не узнавая его звука, крикнул:
     -  Так  было  каждый  год, и нынче с тобою будет не иначе. Иди! Омежина
встала  и заплакала. Крагаев, сжимая ее плечо, повлек ее к дому. Она покорно
шла  за  ним,  дрожа  от  холода  и  от сырости песчинок под нагими стопами,
торопясь  и  спотыкаясь,  больно  на каждом шагу ощущая подергивание золотой
цепи и толчки золотых браслетов. И так вошли они в дом.