<< Вернуться
Произведение: Последняя встреча и последняя разлука с ШевченкоИтак, осиротела малороссийская лира. Лежит в гробу ее бездыханный
поэт. Тараса Григорьевича Шевченко не стало. Сегодня гроб его опустили в
сырую могилу на Смоленском кладбище, напутствуя его прощальным словом и
братскою слезою. Не стану говорить, как велика эта потеря для
малороссийской литературы в эпоху ее возникновения, в день рождения
"Основы", которой покойный поэт сочувствовал всей душою. Значение Шевченко
известно всякому, кто любил родное славянское слово и был доступен
чему-нибудь высокому, изящному, - но не могу отказать себе в удовольствии
поделиться с читателями "Русской речи" теми впечатлениями, которые оставили
во мне последняя моя встреча с покойным поэтом и последняя моя разлука с
ним у его могилы.
Из петербургских газет, я думаю, всем уже известно, что Т. Г. Шевченко
прихварывал еще с прошлой осени, а в конце января этого года он уже почти
не оставлял своей квартиры в доме Академии художеств. Квартира эта,
отведенная ему после возвращения его в Петербург, состояла из одной очень
узкой комнаты, с одним окном, перед которым Шевченко-художник обыкновенно
работал за мольбертом. Кроме стола с книгами и эстампами мольберта и
небольшого диванчика, обитого простою пестрой клеенкой, двух очень простых
стульев и бедной ширмы, отгораживавшей входную дверь от мастерской
художника, в этой комнате не было никакого убранства. Из-за ширмы узкая
дверь вела по узкой же спиральной лестнице на антресоли, состоящие из такой
же комнаты, как и внизу, с одним квадратным окном до пола: здесь была
спальня и литературный кабинет Шевченко-поэта. Меблировка этой комнаты была
еще скуднее. Направо в угле стоял небольшой стол, на котором обыкновенно
писал Шевченко; кровать, с весьма незатейливой постелью, и в ногах кровати
другой, самый простой столик, на котором обыкновенно стоял графин с водой,
рукомойник и скромный чайный прибор.
Около года я не был в Петербурге и, возвратясь в конце января в
северную Пальмиру, тотчас отправился поклониться поэту. Возле его дверей
мне встретился солдат, который обыкновенно ему прислуживал. "Дома Тарас
Григорьевич?" - спросил я его. "Нетути, - отвечал служака, - он нонеча рано
еще уходил из дома". Я, однако, подошел ближе к двери поэта с намерением
положить в створной паз мою карточку, как я прежде часто делывал, когда не
заставал его дома, но, к крайнему моему удивлению, дверь от легкого моего
прикосновения отворилась. В комнате, служившей мастерской художнику, никого
не было, а наверх я не хотел идти, боясь обеспокоить поэта, и стал надевать
мои калоши. "Кто там?" - раздалось в это время сверху. Я узнал голос
Шевченко и назвал свою фамилию "А... ходить же, голубчику, сюда", - отвечал
Тарас Григорьевич. Войдя, я увидел поэта: он был одет в коричневую
малороссийскую свитку на красном подбое и сидел за столом боком к окну.
Перед ним стояла аптечная банка с лекарством и недопитый стакан чаю.
"Извинить, будьте ласковы, шо так принимаю. Не могу сойти вниз, - пол там
проклятый, будь он неладен. Сидайте". Я сел около стола, не сказав ни
слова. Шевченко мне показался как-то странным. Оба мы молчали, и он прервал
это молчание. "Вот пропадаю, - сказал он. - Бачите, яка ледащица з мене
зробылась". Я стал всматриваться пристальней и увидел, что в самом деле во
всем его существе было что-то ужасно болезненное; но ни малейших признаков
близкой смерти я не мог уловить на его лице. Он жаловался на боль в груди и
на жестокую одышку: "пропаду", - заключил он и бросил на стол ложку, с
которой он только что проглотил лекарство. Я старался его успокоить
обыкновенными в этих случаях фразами, да, впрочем, и сам глубоко верил, что
могучая натура поэта, вынесшая бездну потрясений, не поддастся болезни,
ужасного значения которой я не понимал. "Ну, годи обо мне, - сказал поэт, -
расскажите лучше мне, что доброго на Украйни?" Я передал ему несколько
поклонов от его знакомых. Он о всяком что-нибудь спросил меня, и очень
грустил о больном художнике Ив. Вас. Г<удовско>м, у которого гостил в
последнее свое пребывание в Киеве. Говоря о Малороссии и о своих украинских
знакомых, поэт видимо оживал: болезненная раздражительность его мало-помалу
оставляла и переходила то в чувство той теплой и живой любви, которою
дышали его произведения, то в самое пылкое негодование, которое он, по
возможности, сдерживал.
На столе, перед которым он сидел, лежали две стопки сочиненного им
малороссийского букваря, а под рукой у него была другая "малороссийская
грамотка", которую он несколько раз открывал, бросал на стол, вновь
открывал и вновь бросал. Видно было, что эта книжка очень его занимает и
очень беспокоит. Я взялся было за шапку. Поэт остановил меня за руку и
посадил. "Знаете вы вот сию книжицу?" - он показал мне "грамотку". Я
отвечал утвердительно. "А ну, если знаете, то скажите мне, для кого она
писана?" - "Как, для кого?" - отвечал я на вопрос другим вопросом. "А так,
для кого? - бо я не знаю, для кого, только не для тех, кого треба навчiть
разуму". Я постарался уклониться от ответа и заговорил о воскресных школах,
но поэт не слушал меня и, видимо, продолжал думать о "грамотке".
"От як бы до весны дотянуть! - сказал он, после долгого раздумья, - да
на Украйну... Там, може бы, и полегшело, там, може б, еще хоть трошки
подыхав". Мне становилось невыносимо, я чувствовал, как у меня набегали
слезы. Он расспрашивал меня о Варшавской железной дороге и Киевском шоссе.
"Да! - сказал он, - когда б скорее ходили почтовые экипажи, не доедешь
живой на сих проклятых перекладных, а ехать нужно, - умру я тут непременно,
если останусь".
Я стал прощаться. "Спасыби, що не забуваете, - сказал поэт и встал. -
Да, - прибавил он, подавая мне свой букварик, - просмотрите его да скажите
мне, что вы о нем думаете". С этими словами он подал мне книжку, и мы
расстались... навсегда в этой жизни. Более я не видал уже Шевченко в живых, и
весть о его смерти 26 февраля меня поразила, как громовой удар. Утром 27
февраля я с другим моим земляком и знакомым покойника, А. И. Н<ичипорен>ко,
отправились в Академию. Дверь Шевченко была заперта и запечатана; мы
догадались и пошли в академическую церковь. Там в притворе стояла белая
гробовая крышка, а перед амвоном на черном катафалке виднелся гроб, обитый
белым глазетом. У изголовья маленький человечек читал очень медленно и
очень тихо. Я вспомнил, как год тому назад поэт хлопотал об издании
псалмов, переложенных им на малороссийский язык, и всегда озабоченный
заходил ко мне по дороге из Александро-Невской лавры на Васильевский
остров. Теперь же ему читался один из переложенных им псалмов. Красные
сторы у церковных окон, против которых стоял гроб, были спущены и бросали
красноватый свет на спокойное лицо мертвеца, хранившее на себе печать тех
благородных дум, которые не оставляли его при жизни. Три художника с
бумагою и карандашами в руках стояли по левую сторону гроба и рисовали; две
женщины с типами петербургских кухарок толковали, что и из хохлов тоже
бывают умные люди и что покойник - вот майорского чина дослужился, а братья
его так еще "помещицкие". Я вспомнил г. Флирковского, законного помещика
семьи умершего поэта... Вскочил какой-то кавалерист, в мундире приятного
цвета, звеня шпорами и саблей, но, пройдя несколько шагов по церкви, взял
саблю в руки и, приподняв каблуки, пошел на цыпочках - весь шум,
производимый оружием, прекратился. В церкви опять водворилась благоговейная
тишина, и раздавался только слабый голос маленького господина, читавшего
над малороссийским поэтом воздыхания бибилейского поэта-царя.
28 февраля по совершении в академической церкви заупокойной обедни по
рабе божием Тарасие и после отпевания по уставам церковным ближние
покойника почтили его надгробным словом. Всех речей, если не ошибаюсь, было
произнесено девять, - из них семь в церкви и две на кладбище. Общий смысл
этих речей легко себе представить, и я не считаю нужным о них
распространяться, потому что стенографировать их не было никакой
возможности, а излагать их вкратце - значит портить их. Могу только
сказать, что особенно сильно отозвалось в душе слушателей слово любимого
нашего профессора Н. И. Костомарова и г. К<урочки>на, которому сдерживаемые
слезы мешали произнесть свое короткое слово, дышавшее сердечной простотой и
искренностью. Могилу для Шевченки вырыли за колокольнею кладбищенской
церкви, к стороне взморья: до времени он самый крайний жилец Смоленского
кладбища, и за его могильной насыпью расстилается белая снежная равнина,
как бы слабое напоминание о той широкой степи, о которой он пел и которую
измерил еще "малыми ногами". В могилу был опущен дощатый ящик, выстланный в
середине свинцом, но так дурно запаянный в дне, что вода набралась в него
прежде, чем гроб принесли на кладбище. И на третий день лицо поэта
оставалось удивительно благообразным. Огромный лавровый венок окружал его
благородное чело, - в руках у многих тоже были цветочные венки, которые они
принесли, чтоб положить на свежую могилу поэта. Дам было очень немного,
однако женская слеза из глаз г-жи Б<елозерской> и старушки К<остомаровой>
не обошла могилы Шевченко. Многие очень жалели, что нет семьи Т<олсты>х,
которые любили поэта и не забывали его в самые тяжелые минуты его
многострадальной жизни.
Когда крышка ящика, в который поставили гроб, была запаяна,
провожавшая покойника толпа стала расходиться. Снег повалил довольно
большими хлопьями, какой-то господин с папкою в руках юлил между
проходящими, предлагая литографированные портреты мертвого Шевченки,
старухи из богадельни канючили на упокой душеньки - на душе становилось
тяжче и тяжче. Давно ли Россия схоронила Хомякова, Аксакова, и вот опять
новая могила. Не стало еще одного человека, целую жизнь думавшего честную
думу и умершего накануне дня освобождения 23 миллионов, между которыми до
сих пор оставались родные и близкие сердцу поэта.
Но как поэтическая деятельность Шевченко останется в числе лучших
страниц малороссийской словесности, так и самый день его погребения
навсегда останется знаменательным в истории украинской письменности и
гражданственности. Любимейшая мечта поэта сбылась и громко заявила свое
существование. Малороссийское слово приобрело право гражданства, раздавшись
впервые в форме ораторской речи над гробом Шевченко. Из девяти
напутствований, сказанных над могилою поэта, шесть были произнесены на
малороссийском языке. Из остальных трех речей две были произнесены
по-русски и одна по-польски, как бы в значение общего горя славян,
пришедших отдать последний долг малороссийскому поэту-страдальцу.
У малороссийского народа, слава богу, есть теперь своя литература,
есть свои ораторы, свои историки, но теперь нет у нее такого лирика, каков
был покойный Тарас Григорьевич Шевченко, справедливо названный в одной из
сказанных над его гробом речей "батьком рiдного слова". Oratores fiunt,
poetae nascuntur. {Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).}