Кладбище

     В степном городе, где мне жилось очень скучно, всего лучше и красивее
было кладбище, - я часто гулял на нем и однажды заснул в ложбине между двух
могил, как в люльке, на густой и сочной, сладко пахучей траве.
     Меня разбудили удары о землю близко моей головы; мягко отталкивая
меня, земля вздрагивала, гудела, - я вскочил, сел, сон был крепок, и глаза,
ослепленные его бездонной тьмою, не сразу поняли, в чем дело: в золотистом
огне июньского солнца жутко качалось темное пятно, прильнув к серому
кресту, а крест тихонько скрипел.
     Потом   - неприятно быстро - это сверкающее пятно приняло формы
человека:   держась   рукою за крыло креста, стоял небольшой старичок,
остролицый,   с   густым   клочком серебряных волос под нижней губою и
воинственно закрученными вверх толстыми белыми усами.
     Вытянув руку в воздух и покачивая ею, он сосредоточенно бил каблуком в
землю, искоса бросая на меня сухие взгляды темных глаз.
     - Что такое?
     - Змея, - ответил он барским баском и указал длинным пальцем с
перстнем на нем под ноги себе: на узкой тропе, прикрытой травою, вздрагивал
маленький ужик, судорожно поводя хвостом.
     - Это - уж, - сказал я сердито.
     Старик отшвырнул носком сапога тускло блестевший жгут, приподнял
соломенную шляпу и, шагая твердо, пошел прочь.
     - Благодарю вас, - сказал я; он, не оборачиваясь, отозвался:
     - Если это - уж, тогда опасности не было...
     И быстро исчез среди памятников.
     Я взглянул в небо, - было около пяти часов.
     Вздыхал над могилами степной ветер, тихонько покачивая стебли трав; в
теплом воздухе плыл шёлковый шелест берез, лип, ольхи и густых кустарников.
В летнем шорохе кладбища слышна покорная грусть, - она вызывает какие-то
особенно прямые и честные мысли о жизни, о людях.
     Покрыв тяжелым шатром зелени холмы, белый и серый камень памятников,
вытертые   снегом, вымытые дождями кресты и решетки оград, - богатая
растительность скрывает близость чумазого города, осыпанного черноземной
пылью, жирной как сажа, задерживает его мутный шум, пыль и злые запахи.
     Шагаю по запутанным тропам среди бесчисленных могил; вижу сквозь
просветы в зеленом пологе золоченый крест колокольни, высоко и серьезно
поднятый в небо над всеми крестами могил. У подножий памятников в ризе
кладбища пестреют скромные цветы, - над ними хлопотливо жужжат пчелы, осы;
в молитвенный шорох трав победоносно вторгается песня жизни, не мешая
думать о смерти. Бесшумно перепархивают темные птицы, их полет всегда
заставляет, вздрогнув, недоверчиво смотреть - птица ли?..
     Всюду трепещет золотой огонь солнца, тесно заселенное кладбище как
будто колышется, бугры могил напоминают море после бури, когда ветер упал и
зеленая равнина его покрыта гладкими, без пены, волнами.
     За оградой, в голубой пустоте, торчат, дымясь, трубы маслобоек и
мыловаренных заводов, пятна крыш лежат разноцветными заплатами на темном
рубище города, жмурятся на солнце всевидящие очи - слуховые окна чердаков.
Сейчас же по ту сторону ограды лежит зеленая полоса скудного дерна, на нем
качаются какие-то бедные, сухие стебли. Дальше - пожарище, черная полоса
земли, усеянной грудами закопченного мусора, рассыпавшихся печей, серой
золы, угольной пыли. В небо разинулись черные вонючие ямы сгоревших
погребов: мещане-домохозяева по ночам сливают в них - из экономии -
содержимое выгребных ям. Из бурьяна торчат, лоснясь, большие головни,
разноцветно блестит на солнце битое стекло неточно смеется. В двух местах
этой черно-бурой площади, полукольцом обнявшей кладбище, прорезались, как
два зуба, новые, желтые постройки, - маленькие, жалкие среди мусора- и
густых зарослей лопуха, конского щавеля, свинцовой полыни.
     Лениво бродят пестрые куры, похожие на торговок, а солидные рыжие
петухи напоминают пожарных. В ямах подполий ютятся бездомные собаки с
печальными глазами, в зарослях бурьяна чахлые, старые кошки подстерегают
воробьев. Играют дети, - жалко видеть, как они прыгают по оскверненной
земле и вдруг исчезают где-то в ее грязных морщинах.
     А за пожарищем вытянулся длинный ряд дрянненьких, тесных домиков, они
густо набиты скучными людьми, тупо и покорно вытаращили квадратные глаза на
искрошенный, красный кирпич ограды кладбища и темную массу деревьев на нем.
В одном из таких домиков я и живу, - моя крошечная конура пропитана запахом
лампадного масла, и каждый вечер ко мне просачиваются благочестивые вздохи
и возгласы домохозяина, Ираклия Вырубова, чиновника казенной палаты. Когда
я смотрю из окна через мертвую полосу сожженной и загаженной земли на
кладбище, оно кажется прекрасным и ласково манит к себе.
     Между могил, точно следя за мною, мелькает темная фигура старика,
разбудившего меня, - его соломенная шляпа, сильно отражая солнце, качается
среди крестов, как цветок подсолнечника. Я тоже слежу за ним и думаю об
Ираклии Вырубове: неделю тому назад жена его - женщина тощая, злая, с
длинным носом и зелеными кошачьими глазами - ушла пешком в Киев, на
богомолье; он тотчас же привел откуда-то косоглазую толстую девицу и назвал
ее мне двоюродной племянницей.
     - Святое имя - Евдокия, а я привык именовать - Диканька. Прошу любить,
однако - предупреждаю - девица не допускающая...
     Огромный, сутулый и бритый, как повар, Вырубов всегда озабоченно
поддергивал   штаны,   сползающие с его живота, набитого, должно быть,
арбузами. Его толстые губы жадно приоткрыты, в бесцветных глазах -замерзло
выражение неутолимого голода.
     По вечерам я слышу:
     - Диканька, поди-ка, почеши-ка мне спину... Между крылец... О-о,
во-от! Ишь ты, вырастила сколько...
     Диканька визгливо хохочет, я двигаю стулом или бросаю книгу на пол, -
визг и жадный шёпот гаснут, слышен тяжкий вздох:
     - О-о... Преподобный отче Николае, моли бога о нас... Квасу на ночь
припасла?
     Они переходят тихонько в кухню и там визжат, хрюкают, как свиньи.
Седоусый старик легким прыжком молодого человека перескочил тропу,
     встал перед большим памятником серого гранита и внимательно читает
надпись. Лицо у него не русское, одет он в темно-синюю тужурку с отложным
воротником, черный галстук завязан пышным бантом и очень оттеняет серебро
плотной, точно литой бородки. Между задорными усами - длинный хрящеватый
нос, на серой коже щек - сеть тонких красных жилок. Руку он поднял к шляпе,
точно отдавая честь усопшему, читает черные слова надписи и одним глазом
смотрит на меня. Это мне неприятно, нахмурившись, я прохожу дальше,
продолжая думать о своей улице.
     Как всегда, между могил шляется Пимаша, тихопьяненький, разорившийся
купец Пимен Кропотов; спотыкаясь и падая, он ищет могилу своей жены.
Согбенный, с маленьким птичьим лицом в сером пухе, с глазами больного
зайца, весь он точно изжеван острыми зубами. Третий год он ходит по
кладбищу, слабые ноги едва держат его небольшое, разрушенное тело, - когда
он, запнувшись, упадет, то долго не может встать, хрипит, шарит в траве
руками, рвет ее, нюхает острым носом, красным, как будто кожа снята с него.
Жена умерла и погребена почти за тысячу верст отсюда, в Новочеркасске, но
Пимен не верит в это и, часто мигая мокрыми, погасшими глазами, бормочет,
задыхаясь:
     - Наташа... да, Наташа же...
     Почти каждый день бывает госпожа Христофорова, высокая старуха в
черных очках, в сером, простом, как саван, платье, отделанном черным
бархатом, с палкой в костлявой руке, - у нее уродливо длинные пальцы. Щеки
ее   дряблого лица опустились, как тряпочки, из-под кружевной косынки
начесаны на висни, закрывая уши, седые до зеленого волосы, - она идет очень
медленно, очень уверенно и никогда никому не уступает дорогу. Где-то тут у
нее лежит сын, убитый во время кутежа.
     С книгой в кармане парусинного пиджака, с сачком в красной руке и
жестяной коробкой на ремне через плечо, каждое воскресенье после обеда
является на кладбище тонконогий, близорукий надворный советник Праотцев,
бывший учитель; улыбаясь до ушей, острых и оттопыренных, точно у кролика,
он прыгает между могил, машет над ними сачком, как белым флагом, - кажется,
что он просит мира у смерти.
     Пред вечерней он идет домой, - за оградою его поджидают мальчишки,
прыгают, как щенята вокруг аиста, и весело кричат разными голосами:
     - Надворный, надворный! В Сухиниху влюбился, в лужу провалился, -
надворный!
     Он сначала смущенно открывает большой рот и, крякнув голосом старого
грача, притопывает ногою, как бы собираясь плясать под эти крики, а потом -
сердится и, согнувши спину, держа сачок штыком, бегает за мальчишками с
визгом:
     - Отца-ам... матеря-ам...
     Сухинина - нищая; она круглый год во всякую погоду сидит на маленькой
скамейке у калитки кладбища, привалясь к ней камнем. Ее большое, кирпичное
многолетне пьяное лицо, всё в темных пятнах, обморожено, вспухло от ветра и
пьянства, сожжено солнцем, глаза у нее заплыли и гноятся. Когда мимо нее
идут, она протягивает короткую руку с деревянной чашкой и басом возглашает,
точно ругаясь:
     -   Христа ради... родителей поминаючи... Однажды ветер со степи
неожиданно принес сизую
     тучу, хлынул ливень, застиг старуху по дороге домой, сослепу она упала
в лужу, Праотцев хотел помочь ей подняться, но тоже упал рядом; с той поры
мальчишки всего города дразнят его.
     Мелькают и еще темные безмолвные фигуры завсегдатаев кладбища, людей,
видимо, на всю жизнь связанных с Ним крепкими цепями каких-то нержавеющих
воспоминаний; ходят они, точно непогребенные мертвецы в поисках удобных
могил, жизнь оттолкнула их, смерть - не берет.
     А порою из высоких трав высунется угрюмая, глазастая морда бездомной
собаки, пугая умным взглядом, - в нем чувствуется печаль отчуждения, и
ждешь, что животное сейчас скажет человечьим голосом какой-то правдивый
укор.
     Иногда такая собака стоит на могиле, поджав хвост, тихонько поводя
шершавой, бесприютной головою, - она долго стоит так, о чем-то думая. Воет
редко, а если начнет выть, - воет негромко и длительно... В густоте старых
лип   хлопочут   грачи,   галки,   слышен   тихий, голодный писк птенцов,
уговаривающее карканье.
     Осенью, когда ветер, сорвав листья, обнажит сучки, - черные гнезда
будут похожи на истлевшие головы в мохнатых шапках, - кто-то оторвал их и
воткнул на деревья вокруг белой, сахарной церковки во имя великомученицы
Варвары. Осенью на кладбище все плачет, судорожно мечется - стонет ветер,
как обезумевший, ограбленный смертью любовник...
     Старик неожиданно встал у меня на дороге, поднял руку и, строго
указывая на белый камень памятника, громко прочитал:
     - Под сим крестом погребено тело раба божия почетного гражданина
Диомида Петровича Усова. И - всё!
     Он поправил шляпу, сунул руки в карманы брюк и смерил меня строгим
взглядом темных, не по-стариковски ясных глаз.
     - Ничего не умеют сказать о человеке, - раб божий, только! Но - почему
раб удостоен гражданами почета?
     - Вероятно - жертвователь какой-нибудь... Старик топнул ногой о землю,
внушительно сказав:
     - Напишите-с!
     - Что - написать?
     - Всё! И - возможно подробней...
     Шагая по-солдатски широко, он пошел вперед, в глубину кладбища, я -
рядом с ним. Он был по плечо мне, шляпа совершенно скрывала его лицо, я шел
наклоня голову, хотелось заглянуть в глаза ему, как в глаза женщины.
     - Так - нельзя! - говорил он негромко и мягко, точно жалуясь. - Этим
обнаруживается дикарство, невнимание к человеку, к жизни...
     Выхватив руку из кармана, он очертил в воздухе широкий круг:
     - Что знаменуется этим?
     - Смерть, - ответил я, недоуменно пожав плечами.
     Он взмахнул головою, показав мне тонко выточенное, острое, но приятное
лицо, - усы его дрожали, когда он говорил, отчеканивая славянские слова;
     -   "Смертию смерть все конечне погублена бысть", - знаете этот
богородичен? То-то-о!
     Шагов десять он прошел молча, быстро виляя по капризной тропе, потом
вдруг остановился, приподнял шляпу и протянул мне руку.
     - Будемте знакомы, молодой человек: поручик Савва Яковлев Хорват,
служил по государственному коннозаводству, а также по ведомству уделов. Под
судом и следствием не был. Состою в чистой отставке от всех должностей...
Домовладелец. Вдов. Характера - неуживчивого.
     Он подумал и добавил:
     - Тамбовский вице-губернатор Хорват - брат мой. Младший. Ему пятьдесят
пять, мне шестьдесят один. Ше-сть-де-сят и один! Да.
     Говорил он быстро, но четко, точно мысленно расставлял все знаки
препинания.
     - И вот, поручик Хорват, человек, видавший всевозможные виды, я
недоволен кладбищами! Недоволен всюду и везде!
     Он снова задорно потряс рукою в воздухе, огибая широкую дугу над
крестами.
     - Сядемте. Я вам объясню...
     Сели на скамью под боком белой часовенки над чьею-то могилой, -
поручик Хорват снял шляпу, вытер голубым платком лоб и густые волосы,
торчавшие на шишковатом черепе серебряными иглами.
     - Вслушайтесь: клад-би-ще! А?
     Он толкнул меня плечом и объяснил, понизив голос:
     - Клады бы искать надо здесь! Клады разума, сокровища поучений. А что
я нахожу-с? Обида и позор. Всем - обида! "Вси в житии крест яко ярем
вземшии" обижены нами, и за это будете обижены вы, буду обижен я. Поймите:
"крест яко ярем" - а? Значит,
     признано, что жизнь - трудна и тяжела? Почтите же достойно отживших -
они ради вас несли при жизни бремя и ярем, - ради вас! А эти, там, не
понимают!
     Он махнул шляпой, и по тропе, по кресту над могилой мелькнула,
унеслась к городу маленькая, как птица, тень.
     Надув красные щеки, пошевелив усами, искоса поглядывая на меня молодым
глазом, поручик продолжал:
     - Вы думаете: полуумный старик, не более того? Нет, молодой человек,
нет-с! Пред вами человек, который оценил жизнь. Посмотрите, разве это
памятники? Что они напоминают вам и мне? Ничего. Это не памятники, а -
паспорта, свидетельства, выданные человеческой глупостью самой себе. Под
сим крестом - Марья, под сим - Дарья, Алексей, Евсей, все - рабы божий и -
никаких особых примет! Это - безобразие, здесь людей, отживших трудную
жизнь, лишили прижизненного образа, а его необходимо сохранить в поучение
мне и вам. Образ жизни всякого человека - поучителен; могила часто
интереснее романа, да-с! Вы - понимаете меня?
     - Не совсем...
     Он шумно вздохнул.
     - А это - просто понять. Прежде всего я - не раб божий, но - человек,
разумно исполняющий все добрые заветы его в меру моих сил. И никто - даже
сам бог - не вправе требовать от меня свыше того, что я могу дать. Так?
     Я согласно наклонил голову.
     - Ага? - вскричал поручик. - То-то-с!
     Резким движением он, нахлобучив шляпу на ухо, стал еще более задорным,
а затем развел руки и прогудел гибким баском:
     - Какое же это кладбище? Это - позорище!
     - Не понимаю, чего вы хотите, - осторожно сказал я.
     Он живо ответил:
     - Я хочу, молодой человек, чтоб ничто, достойное внимания, не исчезало
из памяти людей. А в жизни - всё достойно вашего внимания. И - моего! Жизнь
недостаточно уплотнена, и каждый из нас чувствует себя без опоры в ней
именно потому, сударь мой, что мы невнимательны к людям...
     Нервно выхватив из кармана брюк тяжелый, серебряный портсигар с желтым
шнуром и обильными монограммами, он сунул его мне, приказав:
     - Курите!
     Я взял толстую папиросу, думая о поручике: "А беспокойно, должно быть,
людям с тобою..." Закурили. Табак был страшно крепок, но старик затягивался
глубоко и жадно, с шумом выгонял изо рта и ноздрей длинные струи дыма и
пристально следил, как тихий ветер относит на могилы синеватые облака. Его
глаза потускнели, углубились, красные жилки исчезли со щек, и лицо стало
серым.
     - Каков табак? - спросил он тихо и полусонно.
     - Очень крепок!
     - Да. Это меня спасает. Я человек... возбужденный и нуждаюсь...
     Не кончив - он замолчал, со вкусом глотая дым и рассматривая большой
янтарный мундштук. На монастырской колокольне неохотно ударили к вечерней -
ноющий звук поплыл в воздухе лениво, устало, и всё вокруг сделалось
серьезнее, грустней.
     ...Почему-то мне неотвязно вспоминался Ираклий Вырубов, в валяных
туфлях на тяжелых лапах, толстогубый, с жадным ртом и лживыми глазами, -
аккуратный поручик мог бы целиком войти, как в футляр, в это огромное,
пустое тело.
     ...Воскресенье, вечер. На пожарище красно сверкает битое стекло,
лоснятся головни, шумно играют дети, бегают собаки, и ничто ничему не
мешает, связанное всё поглощающей тишиною окраины города, пустотой широко
развернувшейся степи, прикрытое душным, мутно-синим пологом неба. Кладбище
среди этой пустыни - точно остров среди моря.
     Вырубов сидит у ворот на лавочке рядом со мною, скосив похотливые
глаза влево, где, под окном своего дома, на завалине, расположилась пышная,
волоокая   кружевница   Ежова,   истребляя   паразитов   в   темных   кудрях
восьмилетнего сына своего Петьки Кошкодава. Бойко перебирая привычными к
быстрым движениям пальцами, она сочным голосом насмешливо говорит в окно
невидимому мужу, торговцу старыми вещами на балчуге:
     - Да-а, плешивый чёрт, как же... Взял свою цену, да-а... Тебя бы
шандалом этим по калмыцкому носу твоему, - дурак! Свою цену...
     Вырубов, вздыхая, лениво поучает меня:
     - Воля была дана в ошибку, хотя я отечеству моему - ничтожный слуга, а
это мне ясно-понятно! Надобно было бы обратить все помещичьи земли в
собственность государеву, - во-от как надобно было сделать! И тогда все бы
мужики, мещане - словом говоря - весь народ имел бы единохозяина. Народ не
может жить добропорядочно, не зная - чей он? Народ - любовластник, он
желает всегда иметь над собой единоруководящую власти. Всякий человек ищет
над собою власти...
     И, повысив гелос, насыщая каждое слово приторной ложью, говорит в
сторону соседки:
     - Вот, возьмите в пример, - работящая, свободная ото всего женщина...
     - Это от чего же я свободна? - отзывается Ежова, с полной готовностью
на ссору.
     - Я ведь говорю не в осуждение, а в почет тебе, Павушка.
     - К телке своей ласкайся!
     Откуда-то из-за забора звонко вылетает ядовитый вопрос Диканьки:
     - Это кто же - корова?
     Вырубов тяжело встает и идет на двор, договаривая:
     - Все люди нуждаются в присмотре единовластного ока...
     Его   племянница и соседка поливают друг друга отборной, звонкой
руганью. Вырубов встал в калитку, как в раму, и внимательно слушает,
причмокивая, приклонив ухо в сторону Ежовой. Диканька кричит:
     - А по-моему, а по-моему...
     - Ты меня помоями твоими не угощай, - на всю улицу откликается
зубастая Павла.
     ..Поручик Хорват выдул из мундштука окурок, искоса взглянул на меня и
неприязненно, показалось мне, шевельнул толстыми усами:
     - О чем, смею спросить, мечтаете?
     - Хотелось понять вас...
     - Это - нетрудно, - сказал он, сняв шляпу и помахивая ею в лицо свое.
     - Это - в двух словах. Всё дело в том, что у нас нет уважения ни к
себе, ни к людям, - вы замечаете? Ага? То-то-с!..
     Его глаза снова помолодели, прояснились, он схватил меня за руку
крепкими, приятно горячими пальцами.
     - А - отчего? Очень просто: как я буду уважать себя, где я научусь
тому, чего нет, понимаете - нет!
     Он придвинулся еще ближе ко мне и вполголоса сообщил секретно:
     - У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер - как
все! Но - зачем?
     Поручик снова возбуждался: краснело лицо, и нервные движения рук стали
ненужно быстры.
     - Всё это потому, государь мой, что нами - частью забыта, частью не
понята, в главном же - скрывается от нас работа человека, так-то-с! И у
меня есть идея... то есть - проект, да - проект... это в двух словах!
     - Нн-о-у... нн-о-у, - докучно растекалось над могилами холодное пение
маленького колокола.
     - Представьте, что каждый город, село, каждое скопление людей ведет
запись делам своим, так сказать - "Книгу живота", - не сухой перечень
результатов   работы,   а живой рассказ о прижизненных деяниях каждого
человека,   а?   Но - без чиновников! Пишет городская дума, волостное
правление, специальная "Управа жизни", - я не знаю кто, только - без
чиновников! И - пишется всё! Всё, что необходимо знать о человеке, который
жил с нами и отошел от нас!
     Он протянул руки к могилам:
     - Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди, я живу их
трудом и умом, на их костях, - вы согласны?
     Я молча кивнул головою, а он торжествующе воскликнул:
     - Ага, - видите? Обязательно - записывать все, что человек сделал
хорошо или поучительно плохо! Например: некто сложил печь, особенно спорую
на тепло, - эапишите-с! Некто убил бешеную собаку - записать! Выстроил
школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать лошадей, всю
жизнь боролся словом и делом с неправдой - за-пи-ши-те! Женщина родила
пятнадцать человек здоровых детей, - а! - это очень нужно записать: это
великое дело - дать земле здоровых детей!
     И, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он
почти закричал:
     - Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего
одну женщину - одну! - это нужно записать! Мне не нужно имен, - мне нужны
дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек -
напишите на кресте его могилы - "крест яко ярем", это надо помнить! -
напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил?
Крупно напишите, понятно, - так?
     - Да.
     Поручик продолжал горячо, захлебываясь словами, махая рукой вдаль, на
город:
     - Они там - лгуны, они нарочно скрывают работу, чтоб обесценить
человека, показать нам ничтожество мертвых и тем внушить живым сознание их
ничтожества! Ничтожными легче править, - это придумано дьявольски умно! Да,
конечно, легче! Но - вот я: попробуйте, заставьте-ка меня сделать то, чего
я не хочу!
     Брезгливо сморщив лицо, он точно выстрелил:
     - Ап-параты!
     Было странно видеть задор старика, слушать его крепкий басок, бодро
нарушавший тишину кладбища. Высоко над могилами лениво таял, докучая,
будничный звук.
     - Нн-о-у, нн-о-у...
     Масляничный блеск сочных трав исчез, погас, и все стало матовым;
воздух густо насыщался пряным запахом намогильных цветов нарцисса, герани и
левкоя.,.
     - Нет, лжете, каждый из нас стоит своей цены, - это прекрасно видишь,
прожив на земле шесть десятков лёт! Нет, вы не скрывайте: всякая жизнь
может и должна быть объяснена; человек - работник всему миру, он мой
учитель в худом и добром. Жизнь вся, насквозь - великое дело незаметно
маленьких людей, не скрывайте их работу, покажите ее! Напишите на кресте,
над могилой умершего, все дела его и все заслуги, пусть они ничтожны, но -
покажите себя умеющим найти хорошее и в ничтожном. Теперь вы поняли меня?
     - Да, - сказал я. - Да!
     - Так-то-с!
     Колокол торопливо крикнул дважды и замолчал, оставив в воздухе над
кладбищем печальный струнный звук, а собеседник мой снова вынул портсигар,
молча протянул его мне и стал тщательно раскуривать папиросу. Руки его,
маленькие и темные, как птичьи лапы, немножко дрожали, голова опущена и
похожа на плюшевое пасхальное яйцо.
     Курил и ворчал, недоверчиво, хмуро заглядывая в глаза мне:
     - Земля сильна трудом людей... Всякий может найти себе опору на
земле... нужно только хорошо знать и помнить прошлое...
     Кудрявые дымы над городом покраснели, слуховые окна зарделись ярким
румянцем, напоминая мне багровые щеки племянницы Вырубова, - в этой девице,
как и в дяде ее, было что-то решительно "не допускающее" думать о ней
хорошо и ласково.
     Одна за другою в ограду кладбища вползали темные, лохматые фигуры
нищих; от крестов на землю ложились тени, такие же осторожные, как нищие.
     Где-то далеко, в потемневшей зелени, дьячок тянул лениво и равнодушно:
     - Ве-е-ечна-ая - ппа-а...
     - За что? - сердито пожав плечами, спросил поручик Хорват. - За что -
вечная   память? Может быть, она лучше всех в городе солила огурцы,
мариновала грибы... Может быть, он был лучший сапожник или однажды сказал
что-то, о чем по сей день еще помнит улица, в которой он жил. Объясните мне
человека!
     И лицо его окуталось облаком крепко пахучего дыма, сильно кружившего
голову.
     Ветер тихо вздохнул, наклонил стебли трав в сторону нисходившего
солнца, стало тихо, и в тишине резко прозвучал капризный женский голос:
     - А я говорю - налево!
     - Танечка, ну как же...
     - Забыли! - выдувая дым длинной трубообраз-ной фигурой, проворчал
старик. - Забыли, где лежит родной или знакомый...
     Над красным крестом колокольни плавал ястреб, а по камню памятника,
против нас, ползла бледная тень птицы, то соскальзывая за угол камня, то
снова являясь на нем. Следить за этой тенью было странно приятно.
     - Кладбище, я говорю, должно знаменовать не силу смерти, а победу
жизни, торжество разума и труда, так-то-с! Вы вот представьте себе, каким
оно было бы по моей мысли! Это история всей жизни города, это было бы
способно поднять чувство уважения к людям... Или кладбище - история, или -
не нужно его! Не нужно прошлого, если оно ничего не дает! История -
пишется? Ну да - история событий... но я хочу знать, как события творились
рабами божьими.
     Широким жестом, как-то удлинившим его руку, он указал на могилы.
     - Хороший вы человек, - сказал я, - и хорошо, интересно жили, должно
быть...
     Он, не глядя на меня, ответил тихо и задумчиво:
     - Человек должен быть другом людей, - он обязан им всем, что есть у
него и в нем. А жил я...
     Прищурив глаз, он посмотрел вокруг, как будто искал нужное слово. И,
не найдя его, веско повторил уже сказанное им:
     - Надо сдвинуть людей теснее, чтобы жизнь уплотнилась! Не забывайте
ушедших!   Всё поучительно, всё полно глубокого смысла в жизни рабов
божиих... так-то-с!..
     На белые бока памятников легли багряные жаркие отблески заката, и
камень как будто налился теплой кровью; всё кругом странно вспухло,
расширилось, стало мягче и теплей, и хотя всё было неподвижно, но казалось
насыщенным красной, живой влагой, даже на остриях и метелках трав дрожала,
светясь, багряная пыль. Тени становились гуще, длиннее. За оградой, пьяным
голосом, жирно мычала корова и кудахтали куры, видимо ругая ее. Где-то
около церкви торопливо хрипела и взвизгивала пила.
     Вдруг   поручик   засмеялся бархатистым смехом, встряхивая плечами,
поталкивая меня и ухарски передвинув шляпу на ухо.
     - А ведь я, признаться, - сквозь смех говорил он, - подумал о вас
печально... подумал, что вы... вижу - лежит человек - гм? - думаю, -
почему, а? Потом - ходит молодой человек по кладбищу, лицо хмурое, карман
брюк оттопырен, - э-э, думаю!
     - Это - книга в кармане...
     - Ну, да, понимаю, я ошибся! Это приятная ошибка.., Но - однажды я
видел: лежит человек около могилы, а в виске - пуля, то есть - рана,
конечно... Ну, и, знаете...
     Он подмигнул мне, снова смеясь негромко и добродушно.
     - Проекта у меня, разумеется, нет, это просто - так... мечта! Очень
хочется, чтоб люди жили лучше...
     Вздохнув, он задумался, помолчал. г - К сожалению - поздно захотелось
мне этого... Лет пятнадцать тому назад, когда я был смотрителем усманской
тюрьмы, и...
     Старик вдруг встал, оглянулся, нахмурив брови, и сказал деловито,
сухо, сильно двигая коваными усами:
     - Ну-с, мне пора, идти!
     Я пошел с ним, хотелось, чтоб он еще и еще говорил приятным, твердым
баском, но - он молчал, шагая мимо могил четко и мерно, как на параде.
     Когда мы шли мимо церкви, сквозь железные решетки окон в красную
тишину   вечера   истекало, не нарушая ее, угрюмое брюзжанье, досадные
возгласы; как будто спорили двое и один скороговоркою частил:
     - Что-о ты сделал, что ты, что ты, что ты-и? А другой, изредка, устало
откликался:
     - Отста-ань, о-отстань...