ГлавнаяГорький Максим → Гривенник - чтение
5 из 5
Рейтинг
произведения
 Проголосовало: 4
 Поставьте свою оценку: 
Автор: Горький Максим

Гривенник

     В  тринадцать  лет,  среди тяжелых людей, в кругу которых я жил, сердце
мое  властно привлекала сестра хозяйки - женщина лет тридцати, стройная, как
девушка,  с  кроткими  глазами  богоматери, - они освещали лицо, удивительно
правильное   и   нежное.   Эти   голубые  глаза  смотрели  на  всё  ласково,
внимательно,  но  когда  говорилось  что-нибудь  грубое  или злое, - светлый
взгляд странно напрягался, как это бывает у людей, которые плохо слышат.
     Была  она молчалива, - говорила только самое необходимое: о здоровье, о
муже  и  погоде, о прислуге, священниках и портнихах; я никогда не слышал из
ее  уст  дурного слова о человеке. Что-то осторожное и неуверенное было в ее
движениях,  точно она всегда боялась споткнуться или задеть кого-либо. Порой
мне  казалось,  что  она  близорука,  иногда  я думал, что эта тихая женщина
живет во сне.
     Над ней посмеивались. Бывало, соберутся у хозяйки женщины, подобные ей
     -  такие же толстые, сытые, бесстыдные на словах, - распарят себя чаем,
размякнут  от  наливок,  мадеры  и начнут рассказывать друг другу анекдоты о
мужьях,  -  сестра  хозяйки  слушает нагие слова, и тонкая кожа ее щек горит
румянцем  смущения,  длинные  ресницы  тихонько  прикрывают глаза, и вся она
сгибается, точно травинка, на которую плеснули жирными помоями.
     Заметив это, хозяйка радостно кричит:
     -  Глядите-ка, Лина-то зарделась... Ой, смешная! А бабы ласково укоряли
ее:
     - Что это вы, словно девушка!..
     В  такие  минуты  я очень жалел эту чистенькую женщину, - мне тоже было
стыдно  слышать банные разговоры баб. Рассказывали не только голыми словами,
но  и  улыбочками,  жирненьким  смехом,  красноречивыми  подмигиваниями, это
возбуждало  у меня отвращение и страх. Хмельные женщины казались похожими на
пиявок.  Особенно страшна была вдова подрядчика-маляра, тяжелая баба лет под
сорок,  с  двойным  подбородком, огромной грудью и глазами коровы. Улыбаясь,
она  высоко  поднимала  толстую  верхнюю губу с усами, оскаливала тесный ряд
острых  зубов,  а  мутно-зеленые  глаза  ее  как  будто вскипали, покрываясь
светящейся влагой.
     -  Муж  любит,  чтобы жена была бесстыдна с ним, - говорила она голосом
пьяного дьякона.
     - Не всякий, - возражали ей.
     -  Ан  - всякий! Конешно, - ежели слабый, ему это не надобно, а хороший
мужчина  - стыда не любит. Отчего мужики с гулящими валандаются? Оттого, что
гулящие умнее нас - бесстыжи. Стыд - для девиц, а женщине он только помеха.
     Не все соглашались с ней, но все хвалили ее:
     - Ну и смелая же вы, Марья Игнатовна!
     Прислуживая  за  столом, я слушаю эти речи и вижу, как гнется лебединая
шея  милой  женщины,  вижу  ее  маленькие  пылающие  уши, запутанные в русых
локонах,  вижу,  как  ее  пальцы  ломают  и  крошат печенье. Мне до слез, до
бешенства жаль ее, а бабы хохочут:
     - Нет, вы глядите-ка, Лина-то!..
     Я  был  уверен,  что этой женщине невыносимо тяжело среди подруг, и для
меня было ясно, что я должен помочь ей. Но - как?
     Хотя  я  прочитал  уже  немало  книг,  однако ни в одной из них не было
указано,  чем  может  тринадцатилетний мальчик помочь женщине, вдвое старшей
его.  А  в  одной книге, на мое несчастье, было сказано: "Любовь не щадит ни
попа, ни дьявола, она не различает возраста, мы все - ее рабы",
     Я  слишком хорошо для своих лет знал, каково некнижное отношение мужчин
и женщин, но книги дали мне спасительную силу верить в возможность каких-то
     иных   отношений,   и   я   упрямо   мечтал   о  них,  воображая  нечто
величественное  и  трогательное.  Не  может  же быть, чтоб для всех женщин и
мужчин  любовь  являлась в тех же формах, в каких ее знают дикий бык, солдат
Ерофеев и всегда пьяная, растерзанная, хвастливо бесстыдная прачка Орина.
     Я  упорно  думал  -  как  же  мне помочь милой женщине, которая явно не
хочет  слышать  и  видеть  грубостей  жизни, не годится для них? Мне снились
героические  сны:  вот  я  -  атаман разбойников, здоровый молодец в красном
кафтане,  с  ножом  за  поясом  и  в  меховой  шапке набекрень. Мои товарищи
подожгли  дом, где жила она, а я, схватив ее на руки, бегу по двору, к моему
коню.  Снилось,  что  я  -  колдун  и  мне подвластны все черти, они сделали
невидимыми  меня  и  ее;  вот  мы оба, легкие, как снежинки, плывем с ней по
воздуху,  над  пустынным  полем,  синим  от  синего  неба,  а впереди, между
пирамид  елей,  стоит  снежно-белый  дом,  из  окон его, открытых настежь, в
поле,  встречу нам рекой течет удивительная музыка - от нее замирает сердце,
и всё тело поет, напитанное ею.
     Были   сны  менее  счастливые,  были  и  противные  кошмары  подростка,
фантазия которого слишком возбуждена.
     А  наяву  возлюбленная  проходила  мимо меня так же осторожно, как мимо
всех;  мне  казалось,  что  она  боится  выпачкать  себя о человека и первая
забота  ее  -  не  коснуться бы кого-нибудь. Но, видимо, она заметила, что я
слишком  упорно слежу за ней, все чаще ее глаза стали встречаться с моими, и
наконец,  когда  я  отпирал  ей  двери крыльца, она, раньше проходившая мимо
меня молча, стала говорить мне:
     - Здравствуй!
     Разумеется,  я  расширил это приветствие, - оно звучало, как приказание
мне:
     "Здравствуй для меня!"
     Я  ликовал.  Конечно  -  для  тебя,  царица! Это предрешено мне судьбой
моей, всеми силами жизни и всеми книгами, - для тебя!
     Однажды она спросила меня
     - Ты что - невеселый?
     Я  не  мог  ответить, - у меня сердце замерло: ведь если она видит, что
мне  невесело,  значит, она уже заметила, что вообще я - веселый, и, значит,
она  меня  любит. Заключение не совсем правильное, но - приятное, и я был до
того  обрадован им, что, вбежав в кухню, расцеловал кошку - старое, облезлое
животное, не любимое мною за бессердечие и подхалимство.
     Озорниковатый  март  капризничал,  как  балованное  дитя,  - то сеет на
землю  густой  тучей  тяжелые  пушинки  снега,  то вдруг зажжет в небе яркое
солнце  и  в  час  растопит  пуховые цветы на темных сучьях деревьев. Журчат
ручьи,  выбиваясь  из-под  сугробов, и слышно, как вздыхает, оседая к земле,
подмытый  снег.  Всё  глубже и шире с каждым днем голубые прорезы неба между
серой  массой  встревоженных облаков, - и когда смотришь в эти бездонные ямы
небес
     -   жизнь   становится   легче,   праздничней.  Первые  весенние  цветы
расцветают в душе, а потом уже - в полях.
     Моей  хозяйке  сильно  нездоровилось,  сестра  посещала ее почти каждый
день,  и  при  ней  в  доме  все  становилось  благообразнее,  тише и лучше.
Покачиваясь,  точно  скользя  на  коньках  по  крашеному  полу, она бесшумно
переходила  из  комнаты в кухню с полотенцами, смоченными водой и уксусом, с
графинами клюквенного морса в белых руках, а я любовался ею.
     Однажды, умывая руки и увидав меня за книгой, она спросила:
     - Что это читаешь?
     Я назвал книгу.
     -  Ты  бы  лучше  житие Варвары Великомученицы прочитал, - посоветовала
она. - Ведь это твоей мамаши ангел.
     - А вы - мой ангел, - сказал я, и даже, помнится, басом сказал.
     И  тотчас  испугался  дерзости своей - рассердится? Но она, не взглянув
на меня, попросила:
     - Налей-ко в рукомойник воды...
     Вымыла  свои  тонкие  пальчики,  аккуратно вытерла их один за другим и,
взглянув в окно, сказала:
     - Тает как!
     Да,  на  припеке  таяло  сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды,
точно  серебряные  шнурки,  унизанные  радугой  самоцветных камней. Сердце у
меня тоже горело радугой и таяло.
     Через  некоторое  время  в  кухню  пришел  хозяин  и,  строго  взмахнув
длинными волосами, погрозил мне пальцем:
     - Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?
     - Что она похожа на ангела, - сознался я.
     - Разве можно говорить эдакое замужней женщине?
     - Говорят же в книгах.
     -  Замужним?  По  башке  тебя  книгами надо. Ты - гляди! Она и без тебя
знает, на что похожа...
     Хозяин  ухмыльнулся  до  ушей  и исчез, а мне стало немножко грустно, -
зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...
     Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:
     - Жалуются, что дерзок ты и упрям, - это нехорошо!
     Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:
     - Почему - нехорошо?
     - Сам должен знать.
     Тогда  я начал говорить всё, что думалось: а хорошо ли, что она молчит,
когда при ней рассказывают пакости?
     - Ведь я вижу, что вам стыдно слушать, - разве вы такая, как они? Они
     - халды, хуже пьяных прачек...
     Говорил  я  много  и  сердито,  а она, стоя у стола над решетом, сквозь
которое  протирала клюкву, смотрела на меня круглыми глазами, приоткрыв рот,
точно  собираясь  закричать.  Лицо  у  нее  было  совсем детское, в руке она
держала деревянную ложку, с которой капал на стол розовый сок.
     -  Шш...  -  вдруг  зашипела  она,  махнув на меня ложкой, - молчи! Ах,
какой... да ведь если я пожалуюсь на тебя...
     - Не надо жаловаться, лучше давайте убежим на Волгу! - предложил я ей.
     - Что-о? Куда?
     - За Волгу, в леса. Теперь - весна скоро, - прокормимся!
     Она присела на лавку, спросив:
     - Зачем?
     - А что вам с ними жить?
     И  я объяснил, как умел, что готов служить ей до старости и до смерти и
что со мною ей будет великолепно, - уж я позабочусь об этом!
     Она  засмеялась,  хотя и не громко, но совершенно неуместно; засмеялась
и сквозь смех сказала мне:
     -  Ой,  господи,  какой  ты  смешной,  и  как ты это... всё видишь! Что
выдумал, господи... За Волгу - oxl
     Вздрагивая  от  смеха,  она ушла, а я пошел в сарай колоть дрова. Через
полчаса ко мне явился хозяин и сказал мне:
     -  Вот  что,  брат:  если эти твои глупости и всякая болтовня дойдут до
жены, - я тебе не защита, понял?.. Ты с ума сходишь, что ли?
     Оставшись один, я подумал:
     "Как она доверчива - всё рассказывает чужим людям!"
     Наступила  Пасха.  Синий  воздух  налит  весенним - гулом меди, треском
пролеток по сухому камню мостовой, хмельным шумом весеннего праздника.
     Отворяя  дверь  визитерам, я с великим трепетом ждал, когда явится она,
и я скажу ей:
     "Христос воскресе!"
     "Воистину",  -  ответит  она  и  трижды  поцелует меня розовыми губами.
Может быть, после этого я умру тут же, на месте, но - только бы поцеловала!
     Никогда  еще  праздничные  подачки пьяных гостей не оскорбляли меня так
больно,  как  этот раз. Отказываться от них нельзя было. Потные двугривенные
жгли мне ладонь и казались тяжелыми, как фунтовые гири.
     Я  был  настроен,  как  верующий  перед  причастьем,  я чувствовал себя
способным  и  готовым  на какой-то великий подвиг, да ведь оно - так и есть:
первый поцелуй женщины - величайшее событие жизни.
     Вот,  наконец,  приехала  она.  Она  в  синем шелковом платье, в черной
тальме со множеством стекляруса, вся в каком-то тихом шелесте и блеске.
     Задыхаясь, я сказал:
     - Христос воскресе!
     -  Воистину,  -  ответила  она  и, не останавливаясь, сунула в руку мне
монету величиной с крупную слезу.
     Это  был  гривенник,  старенький,  стертый  и  с  дырочкой  под  орлом.
Прижавшись к стене, я ошалело смотрел, как женщина, синяя и черная,
     подымается  вверх  со  ступеньки  на  ступеньку. Я сразу разлюбил ее, -
этот гривенник, как холодная секира, отсек любовь от моего сердца.
     Вечером  я  швырнул  монету,  цену  любви  моей, в овраг, в мутную лужу
снеговой воды.
     ...После  этого  я  еще  много  любил  и  много  получил гривенников, -
стареньких и новых.

Другие известные произведения этого автора:


15 самых популярных авторов:
1. Пушкин Александр2. Чехов Антон3. Тургенев Иван4. Лесков Николай5. Гоголь Николай6. Толстой Лев7. Лермонтов Михаил8. Островский Александр9. Есенин Сергей10. Некрасов Николай11. Салтыков-Щедрин Михаил12. Блок Александр13. Толстой Алексей Константинович14. Тютчев Фёдор15. Жуковский Василий

Биографии авторов:
Биография Батюшков Константин Николаевич
Биография Брюсов Валерий Яковлевич
Биография Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Биография Некрасов Николай Алексеевич



© lit-classic.ru — Русская классическая литература.