→ → Лесков Николай → Под Рождество обидели. Обуянная соль - чтение
На этом месте я хотел рассказать вам, читатели, не о том, о чем будет
беседа. Я хотел говорить на рождество про один из общественных грехов,
которые мы долгие веки делаем сообща всем миром и воздержаться от него не
хотим. Но вдруг под вернулся неожиданный случай, что одного моего знакомого,
- человека, которого знает множество людей в Петербурге, - под праздник
обидели, а он так странно и необыкновенно отнесся к этой обиде, что это
заслуживает внимания вдумчивого человека. Я про это и буду рассказывать, а
вы прослушайте, потому что это такое дело, которое каждого может касаться, а
меж тем оно не всеми сходно понимается.
Есть у меня давний и хороший приятель. Он занимается одним со мною делом.
Настоящее его имя я называть вам не стану, потому что это будет ему
неудобно, а для вас, как его ни зовут, - это все равно: дело в том, каков он
человек, как его обидели и как он отнесся к обидчикам и к обиде.
Человек, про которого я говорю, не богатый и не бедный, одинок, холост и
хотя мог бы держать для себя двух прислуг, но не держит ни одной. И это
делалось так не по скупости, а он стеснялся - какого нрава или характера
поступит к нему служащий человек, да и что этому человеку делать при
одиноком? Исскучается слуга от нечего делать и начнет придираться и
ссориться и выйдет от него не угодье, а только одни досаждения. А сам
приятель мой нрава спокойного и уступчивого, пошутить не прочь, а от спора и
ссор удаляется.
Для своего удобства он устроил так, что нанял себе небольшую квартирку в
надворном флигеле, в большом и знатном доме на набережной, и прожил много
лет благополучно. Хозяйства он никакого дома не держит, а необходимые
послуги ему делал дворник. Когда же нужно уйти со двора, приятель запрет
квартирную дверь, возьмет ключ в карман и уходит.
Квартира небольшая, однако в три комнатки и помещается во втором этаже, -
посреди жилья, и лестница как раз против дворницкой. Такое расположение,
что, кажется, совсем нечего опасаться и, как я говорю, - много лет прошло
совершенно благополучно, а вдруг теперь под рождество случилась большая
обида.
Здесь, однако, я возьму на минуточку в сторону и скажу, что мы с этим
приятелем видимся почти всякий день, и на днях говорили о том, что случилось
раз в нашем родном городе. А случилась там такая вещь, что один наш тамошний
купец ни за что не согласился быть судьею над ворами и вот что об этом
рассказывают.
Давно в этом городе жили-были три вора. Город наш издавна своим воровством
славится и в пословицах поминается. И задумали эти воры обокрасть кладовую в
богатом купеческом доме. А кладовая была каменная и окон внизу в ней не
было, а было только одно очень маленькое оконце вверху, под самою крышей. До
этого оконца никак нельзя было долезть без лестницы, да если и долезешь, то
нельзя было в него просунуться, потому что никак взрослому человеку в
крохотное окно не протиснуться.
А воры, как наметили этого купца обокрасть, так уж от своей затеи не
отстают, потому что тут им было из-за чего потрудиться: в кладовой было
множество всякого добра - и летней одежды и меховых шапок, и шуб, и подушек
пуховых, и холста и сукон - всего набито от потолка до самого до полу... Как
смелому вору такое дело бросить?
Вот воры и придумали смелую штуку.
Один вор, бессемейный, говорит другому, семейному:
- Я хорошее средство придумал: у тебя есть сынишка пяти годов - он еще
маленький, и тельцем мягок, - он в это окно может протиснуться. Если мы его
с собой возьмем - мы с ним можем все это дело обдействовать. Уведи ты
мальчишку от матери и приведи с собою под самое рождество - скажи, что
пойдешь помолиться к заутрене, да и пойдем все вместе действовать. А как
придем, то один из нас станет внизу, а другой влезет на плечи, а третий
этому второму на плеча станет, и такой столб сделаем, что без лестницы до
окна достанем, а твоего мальчонку опояшем крепко веревкою, и дадим ему
скрытный фонарь с огнем да и спустим его через окно в середину кладовой.
Пусть он там оглядится и распояшется, и пусть отбирает все самое лучшее и в
петлю на веревку завязывает, а мы станем таскать, да все и повытаскаем, а
потом опять дитя само подпояшется, - мы и его назад вытащим и поделим все на
три доли с половиною: нам двоим поровну, а тебе с младенцем против нас
полторы доли, и от нас ему сладких закусочек, - пускай отрок радуется и к
ремеслу заохотится.
Отец-то вор - хорош, видно, был - не отказался от этого, а согласился; и
как пришел вечер сочельника, он и говорит жене:
- Я ноне пообщался сходить в монастырь ко всенощной, - там благолепное
пение, собери со мной паренька. Я его с собой возьму - пусть хорошее пение
послушает.
Жена согласилась и отпустила парня с отцом. А тогда все три вора в
монастырь не пошли, а сошлись в кабаке за Московскою заставою и начали пить
водку и пиво умеренно; а дитя положили в уголке на полу, чтобы немножечко
выспалось; а как ночь загустела и целовальник стал на засов кабак запирать,
- они все встали, зажгли фонарь и ушли, и ребенка с собой повели, да все,
что затевали, то все сделали. И вышло это у них сначала так ловко, что лучше
не надо требовать: мальчонка оказался такой смышленый и ловкий, что вдруг в
кладовой осмотрелся и быстро цепляет им в петлю самые подходящие вещи, а они
все вытаскивают, и наконец столько всякого добра натаскали, что видят - им
втроем уж больше и унесть нельзя. Значит, и воровать больше не для чего.
Тогда нижний и говорит среднему, а средний тому, который наверху стоит:
- Довольно, братцы, - нам на себе больше не снесть. - Скажи парню, чтобы
он опоясался веревкою, и потянем его вон наружу.
Верхний вор, который у двух на плечах стоял, и шепчет в окно мальчику:
- Довольно брать, больше не надобно... Теперь сам себя крепче подпояшь да
и руками за канат держись, а мы тебя вверх потянем.
Мальчик опоясался, а они стали его тащить и уже до самого до верха почти
вытащили, как вдруг, - чего они впотьмах не заметили, - веревка-то от многих
подач о края кирпичной кладки общипалася и вдруг лопнула, так что мальчишка
назад в обворованную кладовую упал, а воры от этой неожиданности потерявши
равновесие и сами попадали... Сразу сделался шум, и на дворе у купца
заметались цепные собаки и подняли страшный лай... Сейчас все люди проснутся
и выскочут, и тогда, разумеется, ворам гибель. К тому же как раз сближалося
время, что люди станут скоро вставать и пойдут к заутрене и тогда непременно
воров изловят с поликою.
Воры схватили кто что успел зацепить и бросились наутек, а в купеческом
доме все вскочили, и пошли бегать с фонарями, и явились в кладовую. И как
вошли сюда, так и видят, что в кладовой беспорядок и что очень много
покрадено, а на полу мальчик сидит, сильно расшибленный, и плачет.
Разумеется, купеческие молодцы догадались, в чем дело, и бросились под
окно на улицу и нашли там почти все вытащенное хозяйское добро в целости, -
потому что испуганные воры могли только малую часть унести с собой...
И стали все суетиться и кричать, что теперь делать: давать ли знать о том,
что случилося, в полицию или самим гнаться за ворами? А гнаться впотьмах-то
не знать в какую сторону, да и страшно, потому что воры ведь, небось, на
всякий случай с оружием и впотьмах убьют человека как курицу. У нас в городе
воры ученые, - шапки по вечерам выходили снимать и то не с пустыми руками, а
с такой инструментиной вроде щипцов с петелькою, - называлась "кобылкою".
(Об ней в шуйских памятях писано.) А купец, у которого покражу сделали,
отличный человек был - умный, добрый и рассудительный, и христианин; он и
говорит своим молодцам:
- Оставьте, не надобно. Чего еще! Все мое добро почти в целости, а из-за
пустяка и гнаться не стоит.
А молодцы говорят:
- То и есть правда: нам Господь дитя на уличенье злодеев оставил. Это
перст видимый: по нем все укажется, каких он родителей, - тогда все и
объявится.
А купец говорит:
- Нет, не так: дитя - молодая душа неповинная, он не добром в соблазн
введен - его выдавать не надобно, а прибрать его надобно; не обижайте дитя и
не трогайте: дитя - Божий посол, его надо согреть и принять как для Господа.
Видите, вон он какой... познобившись весь, да и трясется, испуганный. Не
надо его ни о чем расспрашивать. Это не христианское дело совсем, чтобы дитя
ставить против отца за доказчика... Бог с ним совсем, что у меня пропало,
они меня совсем еще не обидели, а это дитя ко мне Бог привел, вы и молчите,
может быть, оно у меня и останется.
И так все стали молчать, а спрашивать этого мальчика никто не приходил, и
он у купца и остался, и купец его начал держать как свое дитя и приучать к
делу. А как он имел добрую и справедливую душу, то и дитя воспитал в добром
духе, и вышел из мальчика прекрасный, умный молодец и все его в доме любили.
А у купца была одна только дочь, а сыновей не было, и дочь эта, как вместе
росла с воровским сыном, то с ним и слюбилася. И стало это всем видимо.
Тогда купец сказал своей жене:
- Слушай, пожалуйста, дочь наша доспела таких лет, что пора ей с
кем-нибудь венец принять, а для чего мы ей станем на стороне жениха искать,
Это ведь дело сурьезное, особливо как мы люди с достатками и все будут
думать, чтобы взять за нашей дочерью большое приданое, и тогда пойдет со
всех сторон столько вранья и притворства, что и слушать противно будет.
Жена отвечает:
- Это правда, так всегда уже водится.
- То-то и есть, - говорит купец, - еще навернется какой-нибудь криводушник
да и прикинется добрым, а в душе совсем не такой выйдет. В человека не
влезешь ведь: загубим ведь мы девку как ясочку, и будем потом и себя корить
и ее жалеть, да без помощи. Нет, давай-ка устроим степеннее.
- Как же так? - говорит жена.
- А вот мы как дело-то сделаем: обвенчаем-ка дочку с нашим приемышем. Он у
нас доморощенный, парень ведомый, да и дочь - что греха таить - вся она к
нему пала по всем мыслям. Повенчаем их и не скаемся.
Согласились так и повенчали молодых; а старики дожили свой век и умерли, а
молодые все жили и тоже детей нажили и сами тоже состарились. А жили все в
почете и в счастии, а тут и новые суды пришли, и довелось этому приемышу -
тогда уже старику - сесть с присяжными, и начали при нем в самый первый
случай судить вора. Он и затрепетал и сидит слушает, а сам то бледнеет, то
краснеет и вдруг глаза закрыл, но из-под век у него побежали по щекам слезы,
а из старой груди на весь зал раздалися рыдания.
Председатель суда спрашивает:
- Скажите, что с вами?
А он отвечает:
- Отпустите меня, я не могу людей судить.
- Почему? - говорят, - это круговой закон: правым должно судить
виноватого.
А он отвечает:
- А вот то-то и есть, что я сам не прав, а я сам несудимый вор и умоляю,
дозвольте мне перед всеми вину сознать.
Тут его сочли в возбуждении и каяться ему не дозволили, а он после сам
рассказал достойным людям эту историю, как в детстве на веревке в кладовую
спускался и пойман был и помилован, и остался как сын у своего благодетеля,
и всех это его покаяние тронуло и никого во всем городе не нашлось, кто бы
решился укорить его прошлою неосужденою виною, - все к нему относились с
почтеньем по-прежнему, как он своею доброю жизнью заслуживал.
Поговорили мы об этом с приятелем и порадовались: какие у нас иногда
встречаются нежные и добрые души.
- Утешаться надо, - говорю, - что такое добро в людях есть.
- Да, - отвечает приятель, - хорошо утешаться, а еще лучше того - надо
самому наготове быть, чтобы при случае знать, как с собой управиться.
Так мы говорили (это на сих днях было), а назавтра такое случилося, что
разве как только в театральных представлениях все кстати случается.
Приходит ко мне мой приятель и говорит:
- Дело сделано.
- Какое?
- У меня неприятности.
Думаю: верно что-нибудь маловажное, потому что он мужик мнительный.
- Нет, - говорит, - неприятность огромная: кто-то обидно покой мой
нарушил. Вышел я всего на один час, а как вернулся и стал ключ в дверь
вкладывать, а дверь сама отворилась... Смотрю, на полу ящик из моего
письменного стола лежит и все высыпано... золотая цепочка валяется и еще
кое-что ценное брошено, а взяты заветные вещи и золотые часы, которые
покойный отец подарил, да древних монеток штук шестьсот, да конверт, в
котором лежало пятьсот рублей на мои похороны и билет на могилу рядом с
матерью...
Я и слова не нахожу, что ему сказать от удивления.
- Что это? Вчера говорили про историю, а сегодня над одним из нас готово
уже в таком самом роде повторение.
Точно на экзамен его вызвали.
- Ну-ка, мол, вот ты вчера чужой душой утешался, - так покажи-ка, мол,
теперь сам, какой в тебе живет дух довлеющий?
Присел я молча и спрашиваю:
- Что же вы сделали?
- Да ничего, - отвечает, - покуда еще не сделал, да не знаю и делать ли?
Говорят, надо явку подавать...
И спрашивает меня по-приятельски: каков мой совет? А что тут советовать?
Про явки ему уже сказано, а в другом роде - как советовать? Пропало не мое,
а его добро - чужую обиду легко прощать...
- Нет, - говорю, - я советовать не могу, а если хотите, я могу вам
сказать, как со мною раз было подобное и что дальше случилося.
Он говорит: пожалуйста, расскажите.
Я и рассказал, что раз со мною и с вором случилося.
Сделал я раз себе шубу, и стала она мне триста рублей, а была претяжелая.
Так, бывало, плечи отсадит, что мочи нет. Я и взял с нею дурную привычку -
идучи все ее с плеч спускать и от того скоро обил в ней подол. Утром в
рождественский сочельник служанка говорит мне:
- Шуба подбилася: я по-портновски мех подшить не умею, посажу на игле,
весь подол станет морщиться; дворник говорит, что рядом в доме у него
знакомый портнишка есть - очень хорошо починку делает; не послать ли к нему
шубу с дворником? Он к вечеру ее назад принесет.
Я отвечаю: "Хорошо". Девушка и отдала мою шубу дворнику, а дворник отнес
ее рядом в дом, своему знакомому портнишке.
А сочельник пришел с оттепелью, капели капали: вечером мне шуба не
понадобилась - в пальто было в пору.
Я про шубу забыл и не спросил ее, а на рождество слышу, в кухне какой-то
спор и смущение: дворник бледный и испуганный, не с праздником поздравляет,
а рассказывает, что моей шубы нет и сам портнишка пропал... Просит меня
дворник, чтобы я подал явку. Я не стал подавать, а он от себя подал.
Он подал явку, а шубы моей, разумеется, все нет как нет, и говорят, что и
портного нет... Жена у него осталась с двумя детьми, - один лет трех, а
другой грудной... Бедность, говорят, ужасающая: и женщина и дети страшные,
испитые, - жили в угле, да и за угол не заплочено, и еды у них никакой нет.
А про мою шубу жена говорит, будто муж шубу починил и понес ее, чтобы
отдать, да с тех пор и сам не возвращается... Искали его во всех местах, где
он мог быть, и не нашли... Пропал портнишка, как в воду канул... Я
подосадовал и другую шубу себе сделал, а про пропажу забывать стал, как
вдруг неожиданно на первой недели великого поста прибегает ко мне дворник...
весь впопыхах и лепечет скороговоркою:
- Пожалуйте к мировому, я портнишку подсмотрел... подсмотрел его, подлеца,
как он к жене тайно приходил, и сейчас его поймал и к судье свел. Он там у
сторожа... Сейчас разбор дела будет... скорее, пожалуйста... подтвердить
надо... ваша шуба пропала.
Я поехал... Смотрю, действительно сторож бережет какого-то человека
худого, тощего, волосы как войлочек, ноги портновские - колесом изогнуты, и
весь сам в отрепочках, - починить некому и общий вид какой-то полумертвый.
Судья спрашивает меня: пропала ли у меня шуба, какая она была и сколько
стоила?
Я отвечаю по правде: была шуба такая-то, заплочена была триста рублей, а
потом ношена и сколько стоила во время пропажи - определить не могу; может
быть, на рынке за нее и ста рублей не дали бы.
Судья стал допрашивать портного - тот сразу же во всем повинился: "Я, -
говорит, - ее подшил и к дворнику понес, чтобы отдать и деньги за работу
получить... На грех дворника дома не было и дверь была заперта, а господина
я не знал по фамилии, ни где живут, а у нас в сочельник в семье не было ни
копеечки. Я и пошел со двора, да и заложил закладчику шубу, а на взятые под
залог деньги купил чайку-сахарцу, пивка-водочки, а потом утром испугался и
убежал, и последние деньги пропил и с тех пор все путался". А теперь он и не
знает, где и квиток потерял, и закладчика указать не может.
- Виноват, пропала шуба.
- А сколько, по-вашему, шуба стоила?
Портной не стал вилять и говорит:
- Шуба была хорошая.
- Да сколько же именно она могла стоить?
- Шуба ценная...
- Сто рублей она могла, например, стоить?
Портной себя превосходит в великодушии.
- Больше, - говорит, - могла стоить.
- И полтораста стоила?
- Стоила.
Словом - молодец портной: ни себя, ни меня не конфузит.
Судья и зачитал: "по указу", и определил портного на три месяца в тюрьму
посадить, а потом, чтобы он мне за шубу деньги заплатил.
Вышло, значит, мне удовлетворение самое полное, и больше от судьи ожидать
нечего.
Я пошел домой, портнишку повели в острог, а его жена с детьми завыли в три
голоса.
Чего еще надобно?
Дал Бог мне, что я вскоре же заболел ревматизмом, который по-старинному,
по-русски называли "комчугою". Верно ей дано это название! Днем эта болезнь
еще и так и сяк - терпеть можно, а как ночь придет, так она начинает
"комчить", и нет возможности ни на минуту уснуть. А как лежишь без сна, то
невесть что припоминается и представляется, и вот у меня из головы не идет
мой портнишка и его жена с детьми... Он теперь за мою шубу в остроге сидит,
а с бабой и детьми-то что делается?.. И при нем-то им было худо, а теперь,
небось, беде уж и меры нет... А мне от всего этого суда и от розыска что в
пользу прибыло? Ничего он мне никогда этот портнишка заплатить-то не может,
да если бы я и захотел что-нибудь с него донимать по мелочи, так от всего от
этого будет только "сумой пахнуть"...
Никогда я этого донимать не стану...
А зачем же была эта явка-то подана?
И это стало меня до того ужасно беспокоить, что я послал узнать: жива ли
портнишкина жена и что с нею и с детьми ее делается?
Дворник узнал и говорит: "Ее присуждено выселить и как раз их сегодня
выгоняют: за ними за угол набралось уже шесть рублей".
- Вот те мне, и ахти мне!
А "комчуга" ночью спать не дает и в лица перекидается: задремишь от
усталости, а портнишка вдруг является и начинает холодным утюгом по больным
местам как по болвашке (*) водить... И все водит, все разглаживает, да на
суставах острым углом налегает...
(* Болвашка - деревянная портновская колодка, на которой разутюживают.
(Прим. автора.) *)
И так он меня прогладил, что я поскорее дал шесть рублей, не полегчает ли
если уж не на теле, то хоть на совести, - потому, так я уверен, что в
бедствиях портновской семьи это моя жестокость виновата.
Жена портного оказалась дама чуткого сердца и пришла, чтобы меня
благодарить за шесть рублей... А сама вся в лохмотьях, и дети голые...
Дал им еще три рубля...
А как ночь, так портнишка опять идет с холодным утюгом... и зачем это я
только наделал?..
Рассердишься и начинаешь думать: а как же мне иначе было сделать? Ведь
нельзя же всякому плуту подачку давать? Так все и сомневаются. А тут пасха
пришла... Портному еще полтора месяца в тюрьме сидеть. Я уж давал его жене и
по рублю, и по два много раз, а к пасхе надо что-нибудь увеличить им
пенсию... Ну, по силам своим и увеличил, да жена его о себе иначе понимать
стала, и на меня недовольна и сердится:
- Кормильца нашего, - говорит, - оковал: что я с детьми теперь сделаю. Ты
нас убил - тебя Бог убьет.
И смешно, и досадно, и жалко, и совестно: несравненно бы лучше было, если
бы моя шуба с портным вместе пропала с глаз моих. Было бы это тогда и
милосерднее, да и выгоднее: а теперь если хочешь затворить уста матери
голодных и холодных детей - корми воровскую семью, а то где твоя совесть-то
явится? Заморить-то ведь это и палач может, а ты, небось, за один стол не
хочешь сесть ни с палачом, ни с доносчиком...
Кормлю я кое-как семью портнишкину, а на душе все противное... Чувствую,
что будто я сделал что-то такое, хуже чем чужую шубу снес... И никак от
этого не избавиться...
И вот под самую пасху, все пошли к утрене, а я больной остался один дома и
только чуть-чуть задремал, как вдруг ко мне жалует орловский купец Иван
Иванович Андросов... Старичок был небольшой, очень полный с совершенно белой
головой, и лет сорок тому назад умер и схоронен в Орле. Последние годы перед
своею кончиною он находился в чрезвычайной бедности, а имел очень богатого
зятя, который каким-то неправдами завладел его состоянием. Отец мой этого
старика уважал и называл "праведником", а я только помню, что он ходил в
садах яблони прививать и у нас, бывало, если сядет в кресло, то уж никак из
него не вылезет: он встает и кресло на нем висит как раковина на улитке.
Никогда он ни о чем не тужил и про все всегда говорил весело, а когда люди
ему напоминали про обиды от дочери и от зятя, то он, бывало, всегда
одинаково отнекивался:
- Ну, так что ж!
- А вы бы, Иван Иванович, жаловались.
А он отвечает:
- Вот тебе еще что ж!
- А помрешь с голоду?
- Ну, так что ж!
- И схоронить будет некому.
- Вот тебе еще что ж!
Говорили: он глуп.
А он не был глуп: он пришел к нам на рождество и все ел вареники и
похваливал.
- Точно, - говорит, - будто я тепленькими хлопочками напихался, и вставать
не хочется.
И так и не встал с кресла, а взял да и умер, и мы его схоронили.
Ведь такой человек очевидно знал, что делал! "В бесстрашной душе ведь Бог
живет".
Так-то бы, мол, кажись, и мне следовало сделать: Пропала! - "Ну, так что
ж"... А жаловаться? - "Вот тебе еще что ж!" И куда сколько было бы всем нам
лучше, и самому бы мне было спокойнее.
Тут как я это рассказал, мой обокраденный приятель и взял меня на слове.
- Вот, - говорит, - и я думал, так и я все так и сделаю. Ничего я никому
не подам: и не хочу, чтобы начали тормошить людей и отравлять всем Христово
рождество. Пропало и кончено: "Ну так что ж, да и вот тебе еще что ж"?
На этом он дело и кончил, и я ему ничего возражать не смел, но потом
досталось мне мучение: в один день довелось мне говорить об этом со многими
и ото всех пришлось слышать против себя и против его все несхожее. Все
говорили мне:
- Это вы глупо обдумали!.. Так только потачка всем... Вы забыли закон!..
Всякий один другого исправлять должен и наказывать. В этом первое правило.
Читатель! будь ласков: вмешайся и ты в нашу историю, вспомяни, чему тебя
учил сегодняшний новорожденный: наказать или помиловать?
Если ты хочешь когда-нибудь "со Христом быть" - то ты это должен прямо
решить и как решить - тому и должен следовать... Моет быть, и тебя "под
рождество обидели" и ты это затаил на душе и собираешься отплатить?..
Пожалуй, боишься, что если спустишь, так тебе стыдно будет... Это очень
возможно, потому что мы плохо помним, в чем есть настоящее "первое
правило"... Но ты разберись, пожалуйста, сегодня с этим хорошенечко: обдумай
- с кем ты выбираешь быть: с законниками ли разноглагольного закона, или с
тем, который дал тебе "глаголы вечной жизни"... Подумай! Это очень стоит
твоего раздумья, и выбор тебе не труден... Не бойся показаться смешным и
глупым, если ты поступишь по правилу того, который сказал тебе: "Прости
обидчику и приобрети себе в нем брата своего".
Я тебе рассказал пустяки, а ты будь умен, - и выбери себе и в пустяках-то
полезное, чтобы было тебе с чем перейти в вечность.
----------------------------------------------------------------------------
Моя мимолетная беседа в рождественском номере "Петербургской газеты", к
удивлению моему, не перестает беспокоить некоторых писателей и других
серьезных особ, от которых я и получаю укоризны словесные, письменные и
печатные. Я рассказал, как обворованный не захотел искать вора, а мне хотят
доказать, что этим дан дурной, "соблазнительный" пример, ибо прощать
человеку преступление не должно, а непременно надо виновного судить и
наказывать. В одной газете еще сильнее сказано: "следует казнить".
По твердости и решительности тона, каким это высказывается, я должен
думать, что требование "казней" исходит от лиц совершенно чистых и
безгрешных, которым не страшно поднять и бросить камень в виноватого, и я
прежде всего признаю за ними в этом отношении их огромное надо мною
преимущество: я не так чист сам, чтобы швырять камень в другого. Мне, может
быть, не следовало бы и разъяснять, что ошибочно в этих суждениях, но я это
сделаю не для себя, а для молодых писателей, перед которыми не только меня
укоряют за "соблазн", но и порицают старый добрый литературный идеал, на
место которого рекомендуют принять нечто другое, по моему мнению, нимало не
высшее, а, напротив, гораздо низшее и притом совершенно несвойственное духу,
в каком следует вести рождественскую беседу.
Я чувствую себя призванным разъяснить, что идеал, которого я держался,
вполне разумен и благороден, что простить обидчика гораздо выше, чем
сказнить его, и что в рождественском рассказе, - с тех пор как эта
литературная форма вошла в употребление, - всегда было принято представлять
сюжет, смягчающий сердце, и трактовать этот сюжет в духе Евангелия, а не в
духе политической экономии или Устава о предупреждении и пресечении
преступлений.
В трех случаях, о которых я писал в рождественском номере, рассказано о
двух людях, которые не захотели преследовать судом обидчиков, посягнувших на
их собственность, и о третьем, который получил неудовольствия по поводу
осуждения вора. Я отнють не порицал тех, кто ищет своих пропаж и предает
похитителей судье и истязателю, а я только рассказывал в день Рождества
Христова о таких людях, которые были столь милостивы, что не захотели искать
и наказывать своего обидчика. И мне кажется, что это нимало не преступно и
не соблазнительно, ибо всем известно, что милосердие должно ставить выше
отместки и прощение выше наказания. Я думаю, нет нужды называть, кто учил
нас этому и сколько есть всем известных характерных текстов на эту тему. И
до сих пор это не вызывало ни раздражения, ни спора, ни гнева в литературе.
И на театре нам показывали, как купец Гордей Торцов прощал мота и пьяницу
Любима, и в исторических рассказах передавали, как известный хлебосол
Разумовский посылал дорогой прибор гостю, на которого пало подозрение, что
он украл одну ложку с этого прибора... Не полиции о нем заявил, а дослал ему
то, что им было недобрано... И множество подобных вещей никогда не
почитались за "соблазн" и за "расшатывание порядков жизни", а теперь вдруг
такой оборот, что такие же самые движения сердца почитаются за дурное и за
вредное!..
Что за искушение!
Идеал и взгляд в нашей литературе нынче, значит, изменились, и изменились
они не к лучшему, а к худшему, так как евангельский идеал, к которому до сих
пор проникалась уважением литература, без сомнения, выше правды всякого
судебника. Стараясь склонять литературу к тому, чтобы она вместо заботы об
умягчении сердец прилагала усилие внушать беспощадность к преступнику, есть
дело недостойное доброго и рассудительного писателя. Как сделать, чтобы
высший христианский идеал прощения привести в согласие с политическою
экономиею и Уставом о предупреждении и пресечении, - этого я не знаю и
думаю, что это к обязанностям изобразительной литературы нимало и не
относится; но я знаю, что литература должна искать высшего, а не низшего, и
цели евангельские для нее всегда должны быть дороже целей Устава о
предупреждении. Нам дано ясное указание: "Голос вопиет: уравнивайте стези,
по которым идет спасение". Спасение же общее для всех "в любви, в прощении
обид, в милосердии ко всякому - к своему и к самарянину", а цель и радость в
том, что при общем смягчении сердец "мечи будут перекованы на сошники, и мир
Божий водворится в сердцах всех людей", и, когда исправится в злобе своей
человек, тогда он исправит всю природу до того, что "ягненок будет лежать
возле льва, и лев не станет вредить ему". Мы чувствуем, что дело идет к
этому, и верим тому, за кем хотим следовать, почитая учение его за самое
совершенное и спасительное для человеческого рода.
Если же литература отступит от этого высокого и верного направления и
предаст себя на служение целям политической экономии или Уставов о
пресечении, то она, несомненно, уклоняется от своего высшего назначения -
"чувства добрые в сердцах чтоб пробуждать", и является в низшей роли, "как
бы рабынею чуждого господина". И тогда ею уже нельзя осолять гнилость, а она
будет то, что "обуянная соль, потерявшая свою соленость, которую остается
выбросить вон".
К этому ее, очевидно, и толкают, и ногами на нее топают литературные
слепцы, "отцеживающие комара и проглатывающие верблюда". Это может подавать
молодым писателям самый дурной и вредный пример, и писатель, прошедший
долгий путь жизни, обязан указать на эту опасность - что я и делаю.
Впервые опубликовано в "Петербургской газете", 1890, N 354. Перепечатан в
книге: "Доброе дело". Сборник повестей и рассказов. М., 1894.
"Давний и хороший приятель" Лескова - историк-бытописатель Михаил Иванович
Пыляев (1842-1899), автор книги "Старый Петербург. Рассказы из былой жизни
столицы". Лесков, благодаря Л.Н.Толстого за "ободряющие строчки по поводу"
своего рассказа, с юмором писал о затруднительном положении, в какое
невольно попал "приятель": "Вдруг подвернулась этакая история с Мих. Ив.
Пыляевым. Я и написал все, что у нас вышло, без прибавочки и убавочки. Тут
сначала до конца все не выдумано. И на рассказ многие до сих пор сердятся, и
Мих. Ив. смущают спорами, так что он даже заперся и не выходит со двора и
болен сделался. Я ему Ваше письмо отнес и оставил для утешения; а одна
купчиха ему еще раньше прислала музыкальную "щикатулку" - "чтобы не
грустил"".
Обуянная соль (Литературная заметка) Напечатана в "Петербургской газете",
1891, 13 янв. с подписью: Николай Лесков. Впоследствии не перепечатывалась.
Статья написана в ответ на обвинения Лескова в проповеди милосердия к
преступникам. Эти обвинения последовали за публикацией лесковского рассказа
"Под Рождество обидели". "Обуянная соль" была высоко оценена Л.Н.Толстым.
20-21 янв. 1891 г. Толстой писал Лескову: "Ваша защита - прелесть, помогай
Вам Бог так учить людей. Какая ясность, сила и мягкость. Спасибо тем, кто
вызвал эту статью. Пожалуйста, пришлите мне сколько можно этих номеров.
Благодарный вам и любящий вас Л.Т." (Толстой Л.Н. Переписка с русскими
писателями. М., 1962, с. 533).
Соль - добрая вещь... - вариация на тему евангельского текста (Матф., 5,
13).
...беседа в рождественском номере "Петербургской газеты"... - рассказ "Под
Рождество обидели (Житейские случаи)" ("Петербургская газета", 1890, 25 дек.
См. также в кн.: Доброе дело: Сб. повестей и рассказов. М., 1894, с.
171-182. Под заглавием "Под праздник обидели" и с сокращением включен
Л.Толстым во 2-й том "Круга чтения" (М., "Посредник", 1906, с. 66-76).
В одной газете еще сильнее сказано: "следует казнить" - См.: Петерсен В.К.
Жизнь и фантасмагория. - Новое время, 1891, 7 янв. - За подписью: А-т.
...в рождественском рассказе... - Лесков дает истолкование особого
этического назначения жанра рождественского рассказа, который получил
распространение в европейской и русской литературе во второй половине XIX в.
...купец Гордей Торцов прощал мота и пьяницу Любима... - речь идет о
персонажах пьесы А.Н.Островского "Бедность не порок" (1853).
...известный хлебосол Разумовский... - видимо, граф Алексей Кириллович
Разумовский (1748-1822), с 1786 г. - сенатор, с 1810 г. - министр народного
просвещения.
..."Голос вопиет: уравнивайте стези, по которым идет спасение". - Неточная
цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 40, 3).
..."мечи будут перекованы на сошники, и мир Божий водворится в сердцах
всех людей". - Неточная цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 2, 4).
..."ягненок будет лежать возле льва, и лев не станет вредить ему". -
Неточная цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 11, 6, 25).
..."чувства добрые в сердцах чтоб пробуждать"... - неточная цитата из
стихотворения А.С.Пушкина "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (1836).
..."обуянная соль, потерявшая свою соленость, которую остается выбросить
вон". - Неточная цитата из Евангелия (Матф., 5, 13).
..."слепцы, "отцеживающие комара и проглатывающие верблюда". - Неточная
цитата из Евангелия (Матф., 23, 24).
Под Рождество обидели. Обуянная соль
(Житейские случаи)
На этом месте я хотел рассказать вам, читатели, не о том, о чем будет
беседа. Я хотел говорить на рождество про один из общественных грехов,
которые мы долгие веки делаем сообща всем миром и воздержаться от него не
хотим. Но вдруг под вернулся неожиданный случай, что одного моего знакомого,
- человека, которого знает множество людей в Петербурге, - под праздник
обидели, а он так странно и необыкновенно отнесся к этой обиде, что это
заслуживает внимания вдумчивого человека. Я про это и буду рассказывать, а
вы прослушайте, потому что это такое дело, которое каждого может касаться, а
меж тем оно не всеми сходно понимается.
Есть у меня давний и хороший приятель. Он занимается одним со мною делом.
Настоящее его имя я называть вам не стану, потому что это будет ему
неудобно, а для вас, как его ни зовут, - это все равно: дело в том, каков он
человек, как его обидели и как он отнесся к обидчикам и к обиде.
Человек, про которого я говорю, не богатый и не бедный, одинок, холост и
хотя мог бы держать для себя двух прислуг, но не держит ни одной. И это
делалось так не по скупости, а он стеснялся - какого нрава или характера
поступит к нему служащий человек, да и что этому человеку делать при
одиноком? Исскучается слуга от нечего делать и начнет придираться и
ссориться и выйдет от него не угодье, а только одни досаждения. А сам
приятель мой нрава спокойного и уступчивого, пошутить не прочь, а от спора и
ссор удаляется.
Для своего удобства он устроил так, что нанял себе небольшую квартирку в
надворном флигеле, в большом и знатном доме на набережной, и прожил много
лет благополучно. Хозяйства он никакого дома не держит, а необходимые
послуги ему делал дворник. Когда же нужно уйти со двора, приятель запрет
квартирную дверь, возьмет ключ в карман и уходит.
Квартира небольшая, однако в три комнатки и помещается во втором этаже, -
посреди жилья, и лестница как раз против дворницкой. Такое расположение,
что, кажется, совсем нечего опасаться и, как я говорю, - много лет прошло
совершенно благополучно, а вдруг теперь под рождество случилась большая
обида.
Здесь, однако, я возьму на минуточку в сторону и скажу, что мы с этим
приятелем видимся почти всякий день, и на днях говорили о том, что случилось
раз в нашем родном городе. А случилась там такая вещь, что один наш тамошний
купец ни за что не согласился быть судьею над ворами и вот что об этом
рассказывают.
Давно в этом городе жили-были три вора. Город наш издавна своим воровством
славится и в пословицах поминается. И задумали эти воры обокрасть кладовую в
богатом купеческом доме. А кладовая была каменная и окон внизу в ней не
было, а было только одно очень маленькое оконце вверху, под самою крышей. До
этого оконца никак нельзя было долезть без лестницы, да если и долезешь, то
нельзя было в него просунуться, потому что никак взрослому человеку в
крохотное окно не протиснуться.
А воры, как наметили этого купца обокрасть, так уж от своей затеи не
отстают, потому что тут им было из-за чего потрудиться: в кладовой было
множество всякого добра - и летней одежды и меховых шапок, и шуб, и подушек
пуховых, и холста и сукон - всего набито от потолка до самого до полу... Как
смелому вору такое дело бросить?
Вот воры и придумали смелую штуку.
Один вор, бессемейный, говорит другому, семейному:
- Я хорошее средство придумал: у тебя есть сынишка пяти годов - он еще
маленький, и тельцем мягок, - он в это окно может протиснуться. Если мы его
с собой возьмем - мы с ним можем все это дело обдействовать. Уведи ты
мальчишку от матери и приведи с собою под самое рождество - скажи, что
пойдешь помолиться к заутрене, да и пойдем все вместе действовать. А как
придем, то один из нас станет внизу, а другой влезет на плечи, а третий
этому второму на плеча станет, и такой столб сделаем, что без лестницы до
окна достанем, а твоего мальчонку опояшем крепко веревкою, и дадим ему
скрытный фонарь с огнем да и спустим его через окно в середину кладовой.
Пусть он там оглядится и распояшется, и пусть отбирает все самое лучшее и в
петлю на веревку завязывает, а мы станем таскать, да все и повытаскаем, а
потом опять дитя само подпояшется, - мы и его назад вытащим и поделим все на
три доли с половиною: нам двоим поровну, а тебе с младенцем против нас
полторы доли, и от нас ему сладких закусочек, - пускай отрок радуется и к
ремеслу заохотится.
Отец-то вор - хорош, видно, был - не отказался от этого, а согласился; и
как пришел вечер сочельника, он и говорит жене:
- Я ноне пообщался сходить в монастырь ко всенощной, - там благолепное
пение, собери со мной паренька. Я его с собой возьму - пусть хорошее пение
послушает.
Жена согласилась и отпустила парня с отцом. А тогда все три вора в
монастырь не пошли, а сошлись в кабаке за Московскою заставою и начали пить
водку и пиво умеренно; а дитя положили в уголке на полу, чтобы немножечко
выспалось; а как ночь загустела и целовальник стал на засов кабак запирать,
- они все встали, зажгли фонарь и ушли, и ребенка с собой повели, да все,
что затевали, то все сделали. И вышло это у них сначала так ловко, что лучше
не надо требовать: мальчонка оказался такой смышленый и ловкий, что вдруг в
кладовой осмотрелся и быстро цепляет им в петлю самые подходящие вещи, а они
все вытаскивают, и наконец столько всякого добра натаскали, что видят - им
втроем уж больше и унесть нельзя. Значит, и воровать больше не для чего.
Тогда нижний и говорит среднему, а средний тому, который наверху стоит:
- Довольно, братцы, - нам на себе больше не снесть. - Скажи парню, чтобы
он опоясался веревкою, и потянем его вон наружу.
Верхний вор, который у двух на плечах стоял, и шепчет в окно мальчику:
- Довольно брать, больше не надобно... Теперь сам себя крепче подпояшь да
и руками за канат держись, а мы тебя вверх потянем.
Мальчик опоясался, а они стали его тащить и уже до самого до верха почти
вытащили, как вдруг, - чего они впотьмах не заметили, - веревка-то от многих
подач о края кирпичной кладки общипалася и вдруг лопнула, так что мальчишка
назад в обворованную кладовую упал, а воры от этой неожиданности потерявши
равновесие и сами попадали... Сразу сделался шум, и на дворе у купца
заметались цепные собаки и подняли страшный лай... Сейчас все люди проснутся
и выскочут, и тогда, разумеется, ворам гибель. К тому же как раз сближалося
время, что люди станут скоро вставать и пойдут к заутрене и тогда непременно
воров изловят с поликою.
Воры схватили кто что успел зацепить и бросились наутек, а в купеческом
доме все вскочили, и пошли бегать с фонарями, и явились в кладовую. И как
вошли сюда, так и видят, что в кладовой беспорядок и что очень много
покрадено, а на полу мальчик сидит, сильно расшибленный, и плачет.
Разумеется, купеческие молодцы догадались, в чем дело, и бросились под
окно на улицу и нашли там почти все вытащенное хозяйское добро в целости, -
потому что испуганные воры могли только малую часть унести с собой...
И стали все суетиться и кричать, что теперь делать: давать ли знать о том,
что случилося, в полицию или самим гнаться за ворами? А гнаться впотьмах-то
не знать в какую сторону, да и страшно, потому что воры ведь, небось, на
всякий случай с оружием и впотьмах убьют человека как курицу. У нас в городе
воры ученые, - шапки по вечерам выходили снимать и то не с пустыми руками, а
с такой инструментиной вроде щипцов с петелькою, - называлась "кобылкою".
(Об ней в шуйских памятях писано.) А купец, у которого покражу сделали,
отличный человек был - умный, добрый и рассудительный, и христианин; он и
говорит своим молодцам:
- Оставьте, не надобно. Чего еще! Все мое добро почти в целости, а из-за
пустяка и гнаться не стоит.
А молодцы говорят:
- То и есть правда: нам Господь дитя на уличенье злодеев оставил. Это
перст видимый: по нем все укажется, каких он родителей, - тогда все и
объявится.
А купец говорит:
- Нет, не так: дитя - молодая душа неповинная, он не добром в соблазн
введен - его выдавать не надобно, а прибрать его надобно; не обижайте дитя и
не трогайте: дитя - Божий посол, его надо согреть и принять как для Господа.
Видите, вон он какой... познобившись весь, да и трясется, испуганный. Не
надо его ни о чем расспрашивать. Это не христианское дело совсем, чтобы дитя
ставить против отца за доказчика... Бог с ним совсем, что у меня пропало,
они меня совсем еще не обидели, а это дитя ко мне Бог привел, вы и молчите,
может быть, оно у меня и останется.
И так все стали молчать, а спрашивать этого мальчика никто не приходил, и
он у купца и остался, и купец его начал держать как свое дитя и приучать к
делу. А как он имел добрую и справедливую душу, то и дитя воспитал в добром
духе, и вышел из мальчика прекрасный, умный молодец и все его в доме любили.
А у купца была одна только дочь, а сыновей не было, и дочь эта, как вместе
росла с воровским сыном, то с ним и слюбилася. И стало это всем видимо.
Тогда купец сказал своей жене:
- Слушай, пожалуйста, дочь наша доспела таких лет, что пора ей с
кем-нибудь венец принять, а для чего мы ей станем на стороне жениха искать,
Это ведь дело сурьезное, особливо как мы люди с достатками и все будут
думать, чтобы взять за нашей дочерью большое приданое, и тогда пойдет со
всех сторон столько вранья и притворства, что и слушать противно будет.
Жена отвечает:
- Это правда, так всегда уже водится.
- То-то и есть, - говорит купец, - еще навернется какой-нибудь криводушник
да и прикинется добрым, а в душе совсем не такой выйдет. В человека не
влезешь ведь: загубим ведь мы девку как ясочку, и будем потом и себя корить
и ее жалеть, да без помощи. Нет, давай-ка устроим степеннее.
- Как же так? - говорит жена.
- А вот мы как дело-то сделаем: обвенчаем-ка дочку с нашим приемышем. Он у
нас доморощенный, парень ведомый, да и дочь - что греха таить - вся она к
нему пала по всем мыслям. Повенчаем их и не скаемся.
Согласились так и повенчали молодых; а старики дожили свой век и умерли, а
молодые все жили и тоже детей нажили и сами тоже состарились. А жили все в
почете и в счастии, а тут и новые суды пришли, и довелось этому приемышу -
тогда уже старику - сесть с присяжными, и начали при нем в самый первый
случай судить вора. Он и затрепетал и сидит слушает, а сам то бледнеет, то
краснеет и вдруг глаза закрыл, но из-под век у него побежали по щекам слезы,
а из старой груди на весь зал раздалися рыдания.
Председатель суда спрашивает:
- Скажите, что с вами?
А он отвечает:
- Отпустите меня, я не могу людей судить.
- Почему? - говорят, - это круговой закон: правым должно судить
виноватого.
А он отвечает:
- А вот то-то и есть, что я сам не прав, а я сам несудимый вор и умоляю,
дозвольте мне перед всеми вину сознать.
Тут его сочли в возбуждении и каяться ему не дозволили, а он после сам
рассказал достойным людям эту историю, как в детстве на веревке в кладовую
спускался и пойман был и помилован, и остался как сын у своего благодетеля,
и всех это его покаяние тронуло и никого во всем городе не нашлось, кто бы
решился укорить его прошлою неосужденою виною, - все к нему относились с
почтеньем по-прежнему, как он своею доброю жизнью заслуживал.
Поговорили мы об этом с приятелем и порадовались: какие у нас иногда
встречаются нежные и добрые души.
- Утешаться надо, - говорю, - что такое добро в людях есть.
- Да, - отвечает приятель, - хорошо утешаться, а еще лучше того - надо
самому наготове быть, чтобы при случае знать, как с собой управиться.
Так мы говорили (это на сих днях было), а назавтра такое случилося, что
разве как только в театральных представлениях все кстати случается.
Приходит ко мне мой приятель и говорит:
- Дело сделано.
- Какое?
- У меня неприятности.
Думаю: верно что-нибудь маловажное, потому что он мужик мнительный.
- Нет, - говорит, - неприятность огромная: кто-то обидно покой мой
нарушил. Вышел я всего на один час, а как вернулся и стал ключ в дверь
вкладывать, а дверь сама отворилась... Смотрю, на полу ящик из моего
письменного стола лежит и все высыпано... золотая цепочка валяется и еще
кое-что ценное брошено, а взяты заветные вещи и золотые часы, которые
покойный отец подарил, да древних монеток штук шестьсот, да конверт, в
котором лежало пятьсот рублей на мои похороны и билет на могилу рядом с
матерью...
Я и слова не нахожу, что ему сказать от удивления.
- Что это? Вчера говорили про историю, а сегодня над одним из нас готово
уже в таком самом роде повторение.
Точно на экзамен его вызвали.
- Ну-ка, мол, вот ты вчера чужой душой утешался, - так покажи-ка, мол,
теперь сам, какой в тебе живет дух довлеющий?
Присел я молча и спрашиваю:
- Что же вы сделали?
- Да ничего, - отвечает, - покуда еще не сделал, да не знаю и делать ли?
Говорят, надо явку подавать...
И спрашивает меня по-приятельски: каков мой совет? А что тут советовать?
Про явки ему уже сказано, а в другом роде - как советовать? Пропало не мое,
а его добро - чужую обиду легко прощать...
- Нет, - говорю, - я советовать не могу, а если хотите, я могу вам
сказать, как со мною раз было подобное и что дальше случилося.
Он говорит: пожалуйста, расскажите.
Я и рассказал, что раз со мною и с вором случилося.
Сделал я раз себе шубу, и стала она мне триста рублей, а была претяжелая.
Так, бывало, плечи отсадит, что мочи нет. Я и взял с нею дурную привычку -
идучи все ее с плеч спускать и от того скоро обил в ней подол. Утром в
рождественский сочельник служанка говорит мне:
- Шуба подбилася: я по-портновски мех подшить не умею, посажу на игле,
весь подол станет морщиться; дворник говорит, что рядом в доме у него
знакомый портнишка есть - очень хорошо починку делает; не послать ли к нему
шубу с дворником? Он к вечеру ее назад принесет.
Я отвечаю: "Хорошо". Девушка и отдала мою шубу дворнику, а дворник отнес
ее рядом в дом, своему знакомому портнишке.
А сочельник пришел с оттепелью, капели капали: вечером мне шуба не
понадобилась - в пальто было в пору.
Я про шубу забыл и не спросил ее, а на рождество слышу, в кухне какой-то
спор и смущение: дворник бледный и испуганный, не с праздником поздравляет,
а рассказывает, что моей шубы нет и сам портнишка пропал... Просит меня
дворник, чтобы я подал явку. Я не стал подавать, а он от себя подал.
Он подал явку, а шубы моей, разумеется, все нет как нет, и говорят, что и
портного нет... Жена у него осталась с двумя детьми, - один лет трех, а
другой грудной... Бедность, говорят, ужасающая: и женщина и дети страшные,
испитые, - жили в угле, да и за угол не заплочено, и еды у них никакой нет.
А про мою шубу жена говорит, будто муж шубу починил и понес ее, чтобы
отдать, да с тех пор и сам не возвращается... Искали его во всех местах, где
он мог быть, и не нашли... Пропал портнишка, как в воду канул... Я
подосадовал и другую шубу себе сделал, а про пропажу забывать стал, как
вдруг неожиданно на первой недели великого поста прибегает ко мне дворник...
весь впопыхах и лепечет скороговоркою:
- Пожалуйте к мировому, я портнишку подсмотрел... подсмотрел его, подлеца,
как он к жене тайно приходил, и сейчас его поймал и к судье свел. Он там у
сторожа... Сейчас разбор дела будет... скорее, пожалуйста... подтвердить
надо... ваша шуба пропала.
Я поехал... Смотрю, действительно сторож бережет какого-то человека
худого, тощего, волосы как войлочек, ноги портновские - колесом изогнуты, и
весь сам в отрепочках, - починить некому и общий вид какой-то полумертвый.
Судья спрашивает меня: пропала ли у меня шуба, какая она была и сколько
стоила?
Я отвечаю по правде: была шуба такая-то, заплочена была триста рублей, а
потом ношена и сколько стоила во время пропажи - определить не могу; может
быть, на рынке за нее и ста рублей не дали бы.
Судья стал допрашивать портного - тот сразу же во всем повинился: "Я, -
говорит, - ее подшил и к дворнику понес, чтобы отдать и деньги за работу
получить... На грех дворника дома не было и дверь была заперта, а господина
я не знал по фамилии, ни где живут, а у нас в сочельник в семье не было ни
копеечки. Я и пошел со двора, да и заложил закладчику шубу, а на взятые под
залог деньги купил чайку-сахарцу, пивка-водочки, а потом утром испугался и
убежал, и последние деньги пропил и с тех пор все путался". А теперь он и не
знает, где и квиток потерял, и закладчика указать не может.
- Виноват, пропала шуба.
- А сколько, по-вашему, шуба стоила?
Портной не стал вилять и говорит:
- Шуба была хорошая.
- Да сколько же именно она могла стоить?
- Шуба ценная...
- Сто рублей она могла, например, стоить?
Портной себя превосходит в великодушии.
- Больше, - говорит, - могла стоить.
- И полтораста стоила?
- Стоила.
Словом - молодец портной: ни себя, ни меня не конфузит.
Судья и зачитал: "по указу", и определил портного на три месяца в тюрьму
посадить, а потом, чтобы он мне за шубу деньги заплатил.
Вышло, значит, мне удовлетворение самое полное, и больше от судьи ожидать
нечего.
Я пошел домой, портнишку повели в острог, а его жена с детьми завыли в три
голоса.
Чего еще надобно?
Дал Бог мне, что я вскоре же заболел ревматизмом, который по-старинному,
по-русски называли "комчугою". Верно ей дано это название! Днем эта болезнь
еще и так и сяк - терпеть можно, а как ночь придет, так она начинает
"комчить", и нет возможности ни на минуту уснуть. А как лежишь без сна, то
невесть что припоминается и представляется, и вот у меня из головы не идет
мой портнишка и его жена с детьми... Он теперь за мою шубу в остроге сидит,
а с бабой и детьми-то что делается?.. И при нем-то им было худо, а теперь,
небось, беде уж и меры нет... А мне от всего этого суда и от розыска что в
пользу прибыло? Ничего он мне никогда этот портнишка заплатить-то не может,
да если бы я и захотел что-нибудь с него донимать по мелочи, так от всего от
этого будет только "сумой пахнуть"...
Никогда я этого донимать не стану...
А зачем же была эта явка-то подана?
И это стало меня до того ужасно беспокоить, что я послал узнать: жива ли
портнишкина жена и что с нею и с детьми ее делается?
Дворник узнал и говорит: "Ее присуждено выселить и как раз их сегодня
выгоняют: за ними за угол набралось уже шесть рублей".
- Вот те мне, и ахти мне!
А "комчуга" ночью спать не дает и в лица перекидается: задремишь от
усталости, а портнишка вдруг является и начинает холодным утюгом по больным
местам как по болвашке (*) водить... И все водит, все разглаживает, да на
суставах острым углом налегает...
(* Болвашка - деревянная портновская колодка, на которой разутюживают.
(Прим. автора.) *)
И так он меня прогладил, что я поскорее дал шесть рублей, не полегчает ли
если уж не на теле, то хоть на совести, - потому, так я уверен, что в
бедствиях портновской семьи это моя жестокость виновата.
Жена портного оказалась дама чуткого сердца и пришла, чтобы меня
благодарить за шесть рублей... А сама вся в лохмотьях, и дети голые...
Дал им еще три рубля...
А как ночь, так портнишка опять идет с холодным утюгом... и зачем это я
только наделал?..
Рассердишься и начинаешь думать: а как же мне иначе было сделать? Ведь
нельзя же всякому плуту подачку давать? Так все и сомневаются. А тут пасха
пришла... Портному еще полтора месяца в тюрьме сидеть. Я уж давал его жене и
по рублю, и по два много раз, а к пасхе надо что-нибудь увеличить им
пенсию... Ну, по силам своим и увеличил, да жена его о себе иначе понимать
стала, и на меня недовольна и сердится:
- Кормильца нашего, - говорит, - оковал: что я с детьми теперь сделаю. Ты
нас убил - тебя Бог убьет.
И смешно, и досадно, и жалко, и совестно: несравненно бы лучше было, если
бы моя шуба с портным вместе пропала с глаз моих. Было бы это тогда и
милосерднее, да и выгоднее: а теперь если хочешь затворить уста матери
голодных и холодных детей - корми воровскую семью, а то где твоя совесть-то
явится? Заморить-то ведь это и палач может, а ты, небось, за один стол не
хочешь сесть ни с палачом, ни с доносчиком...
Кормлю я кое-как семью портнишкину, а на душе все противное... Чувствую,
что будто я сделал что-то такое, хуже чем чужую шубу снес... И никак от
этого не избавиться...
И вот под самую пасху, все пошли к утрене, а я больной остался один дома и
только чуть-чуть задремал, как вдруг ко мне жалует орловский купец Иван
Иванович Андросов... Старичок был небольшой, очень полный с совершенно белой
головой, и лет сорок тому назад умер и схоронен в Орле. Последние годы перед
своею кончиною он находился в чрезвычайной бедности, а имел очень богатого
зятя, который каким-то неправдами завладел его состоянием. Отец мой этого
старика уважал и называл "праведником", а я только помню, что он ходил в
садах яблони прививать и у нас, бывало, если сядет в кресло, то уж никак из
него не вылезет: он встает и кресло на нем висит как раковина на улитке.
Никогда он ни о чем не тужил и про все всегда говорил весело, а когда люди
ему напоминали про обиды от дочери и от зятя, то он, бывало, всегда
одинаково отнекивался:
- Ну, так что ж!
- А вы бы, Иван Иванович, жаловались.
А он отвечает:
- Вот тебе еще что ж!
- А помрешь с голоду?
- Ну, так что ж!
- И схоронить будет некому.
- Вот тебе еще что ж!
Говорили: он глуп.
А он не был глуп: он пришел к нам на рождество и все ел вареники и
похваливал.
- Точно, - говорит, - будто я тепленькими хлопочками напихался, и вставать
не хочется.
И так и не встал с кресла, а взял да и умер, и мы его схоронили.
Ведь такой человек очевидно знал, что делал! "В бесстрашной душе ведь Бог
живет".
Так-то бы, мол, кажись, и мне следовало сделать: Пропала! - "Ну, так что
ж"... А жаловаться? - "Вот тебе еще что ж!" И куда сколько было бы всем нам
лучше, и самому бы мне было спокойнее.
Тут как я это рассказал, мой обокраденный приятель и взял меня на слове.
- Вот, - говорит, - и я думал, так и я все так и сделаю. Ничего я никому
не подам: и не хочу, чтобы начали тормошить людей и отравлять всем Христово
рождество. Пропало и кончено: "Ну так что ж, да и вот тебе еще что ж"?
На этом он дело и кончил, и я ему ничего возражать не смел, но потом
досталось мне мучение: в один день довелось мне говорить об этом со многими
и ото всех пришлось слышать против себя и против его все несхожее. Все
говорили мне:
- Это вы глупо обдумали!.. Так только потачка всем... Вы забыли закон!..
Всякий один другого исправлять должен и наказывать. В этом первое правило.
Читатель! будь ласков: вмешайся и ты в нашу историю, вспомяни, чему тебя
учил сегодняшний новорожденный: наказать или помиловать?
Если ты хочешь когда-нибудь "со Христом быть" - то ты это должен прямо
решить и как решить - тому и должен следовать... Моет быть, и тебя "под
рождество обидели" и ты это затаил на душе и собираешься отплатить?..
Пожалуй, боишься, что если спустишь, так тебе стыдно будет... Это очень
возможно, потому что мы плохо помним, в чем есть настоящее "первое
правило"... Но ты разберись, пожалуйста, сегодня с этим хорошенечко: обдумай
- с кем ты выбираешь быть: с законниками ли разноглагольного закона, или с
тем, который дал тебе "глаголы вечной жизни"... Подумай! Это очень стоит
твоего раздумья, и выбор тебе не труден... Не бойся показаться смешным и
глупым, если ты поступишь по правилу того, который сказал тебе: "Прости
обидчику и приобрети себе в нем брата своего".
Я тебе рассказал пустяки, а ты будь умен, - и выбери себе и в пустяках-то
полезное, чтобы было тебе с чем перейти в вечность.
----------------------------------------------------------------------------
Соль - добрая вещь, но если
соль потеряет силу, то чем
сделаешь ее соленою? Она уж
ни к чему не годна, как разве
выбросить ее вон.
Моя мимолетная беседа в рождественском номере "Петербургской газеты", к
удивлению моему, не перестает беспокоить некоторых писателей и других
серьезных особ, от которых я и получаю укоризны словесные, письменные и
печатные. Я рассказал, как обворованный не захотел искать вора, а мне хотят
доказать, что этим дан дурной, "соблазнительный" пример, ибо прощать
человеку преступление не должно, а непременно надо виновного судить и
наказывать. В одной газете еще сильнее сказано: "следует казнить".
По твердости и решительности тона, каким это высказывается, я должен
думать, что требование "казней" исходит от лиц совершенно чистых и
безгрешных, которым не страшно поднять и бросить камень в виноватого, и я
прежде всего признаю за ними в этом отношении их огромное надо мною
преимущество: я не так чист сам, чтобы швырять камень в другого. Мне, может
быть, не следовало бы и разъяснять, что ошибочно в этих суждениях, но я это
сделаю не для себя, а для молодых писателей, перед которыми не только меня
укоряют за "соблазн", но и порицают старый добрый литературный идеал, на
место которого рекомендуют принять нечто другое, по моему мнению, нимало не
высшее, а, напротив, гораздо низшее и притом совершенно несвойственное духу,
в каком следует вести рождественскую беседу.
Я чувствую себя призванным разъяснить, что идеал, которого я держался,
вполне разумен и благороден, что простить обидчика гораздо выше, чем
сказнить его, и что в рождественском рассказе, - с тех пор как эта
литературная форма вошла в употребление, - всегда было принято представлять
сюжет, смягчающий сердце, и трактовать этот сюжет в духе Евангелия, а не в
духе политической экономии или Устава о предупреждении и пресечении
преступлений.
В трех случаях, о которых я писал в рождественском номере, рассказано о
двух людях, которые не захотели преследовать судом обидчиков, посягнувших на
их собственность, и о третьем, который получил неудовольствия по поводу
осуждения вора. Я отнють не порицал тех, кто ищет своих пропаж и предает
похитителей судье и истязателю, а я только рассказывал в день Рождества
Христова о таких людях, которые были столь милостивы, что не захотели искать
и наказывать своего обидчика. И мне кажется, что это нимало не преступно и
не соблазнительно, ибо всем известно, что милосердие должно ставить выше
отместки и прощение выше наказания. Я думаю, нет нужды называть, кто учил
нас этому и сколько есть всем известных характерных текстов на эту тему. И
до сих пор это не вызывало ни раздражения, ни спора, ни гнева в литературе.
И на театре нам показывали, как купец Гордей Торцов прощал мота и пьяницу
Любима, и в исторических рассказах передавали, как известный хлебосол
Разумовский посылал дорогой прибор гостю, на которого пало подозрение, что
он украл одну ложку с этого прибора... Не полиции о нем заявил, а дослал ему
то, что им было недобрано... И множество подобных вещей никогда не
почитались за "соблазн" и за "расшатывание порядков жизни", а теперь вдруг
такой оборот, что такие же самые движения сердца почитаются за дурное и за
вредное!..
Что за искушение!
Идеал и взгляд в нашей литературе нынче, значит, изменились, и изменились
они не к лучшему, а к худшему, так как евангельский идеал, к которому до сих
пор проникалась уважением литература, без сомнения, выше правды всякого
судебника. Стараясь склонять литературу к тому, чтобы она вместо заботы об
умягчении сердец прилагала усилие внушать беспощадность к преступнику, есть
дело недостойное доброго и рассудительного писателя. Как сделать, чтобы
высший христианский идеал прощения привести в согласие с политическою
экономиею и Уставом о предупреждении и пресечении, - этого я не знаю и
думаю, что это к обязанностям изобразительной литературы нимало и не
относится; но я знаю, что литература должна искать высшего, а не низшего, и
цели евангельские для нее всегда должны быть дороже целей Устава о
предупреждении. Нам дано ясное указание: "Голос вопиет: уравнивайте стези,
по которым идет спасение". Спасение же общее для всех "в любви, в прощении
обид, в милосердии ко всякому - к своему и к самарянину", а цель и радость в
том, что при общем смягчении сердец "мечи будут перекованы на сошники, и мир
Божий водворится в сердцах всех людей", и, когда исправится в злобе своей
человек, тогда он исправит всю природу до того, что "ягненок будет лежать
возле льва, и лев не станет вредить ему". Мы чувствуем, что дело идет к
этому, и верим тому, за кем хотим следовать, почитая учение его за самое
совершенное и спасительное для человеческого рода.
Если же литература отступит от этого высокого и верного направления и
предаст себя на служение целям политической экономии или Уставов о
пресечении, то она, несомненно, уклоняется от своего высшего назначения -
"чувства добрые в сердцах чтоб пробуждать", и является в низшей роли, "как
бы рабынею чуждого господина". И тогда ею уже нельзя осолять гнилость, а она
будет то, что "обуянная соль, потерявшая свою соленость, которую остается
выбросить вон".
К этому ее, очевидно, и толкают, и ногами на нее топают литературные
слепцы, "отцеживающие комара и проглатывающие верблюда". Это может подавать
молодым писателям самый дурной и вредный пример, и писатель, прошедший
долгий путь жизни, обязан указать на эту опасность - что я и делаю.
Впервые опубликовано в "Петербургской газете", 1890, N 354. Перепечатан в
книге: "Доброе дело". Сборник повестей и рассказов. М., 1894.
"Давний и хороший приятель" Лескова - историк-бытописатель Михаил Иванович
Пыляев (1842-1899), автор книги "Старый Петербург. Рассказы из былой жизни
столицы". Лесков, благодаря Л.Н.Толстого за "ободряющие строчки по поводу"
своего рассказа, с юмором писал о затруднительном положении, в какое
невольно попал "приятель": "Вдруг подвернулась этакая история с Мих. Ив.
Пыляевым. Я и написал все, что у нас вышло, без прибавочки и убавочки. Тут
сначала до конца все не выдумано. И на рассказ многие до сих пор сердятся, и
Мих. Ив. смущают спорами, так что он даже заперся и не выходит со двора и
болен сделался. Я ему Ваше письмо отнес и оставил для утешения; а одна
купчиха ему еще раньше прислала музыкальную "щикатулку" - "чтобы не
грустил"".
Обуянная соль (Литературная заметка) Напечатана в "Петербургской газете",
1891, 13 янв. с подписью: Николай Лесков. Впоследствии не перепечатывалась.
Статья написана в ответ на обвинения Лескова в проповеди милосердия к
преступникам. Эти обвинения последовали за публикацией лесковского рассказа
"Под Рождество обидели". "Обуянная соль" была высоко оценена Л.Н.Толстым.
20-21 янв. 1891 г. Толстой писал Лескову: "Ваша защита - прелесть, помогай
Вам Бог так учить людей. Какая ясность, сила и мягкость. Спасибо тем, кто
вызвал эту статью. Пожалуйста, пришлите мне сколько можно этих номеров.
Благодарный вам и любящий вас Л.Т." (Толстой Л.Н. Переписка с русскими
писателями. М., 1962, с. 533).
Соль - добрая вещь... - вариация на тему евангельского текста (Матф., 5,
13).
...беседа в рождественском номере "Петербургской газеты"... - рассказ "Под
Рождество обидели (Житейские случаи)" ("Петербургская газета", 1890, 25 дек.
См. также в кн.: Доброе дело: Сб. повестей и рассказов. М., 1894, с.
171-182. Под заглавием "Под праздник обидели" и с сокращением включен
Л.Толстым во 2-й том "Круга чтения" (М., "Посредник", 1906, с. 66-76).
В одной газете еще сильнее сказано: "следует казнить" - См.: Петерсен В.К.
Жизнь и фантасмагория. - Новое время, 1891, 7 янв. - За подписью: А-т.
...в рождественском рассказе... - Лесков дает истолкование особого
этического назначения жанра рождественского рассказа, который получил
распространение в европейской и русской литературе во второй половине XIX в.
...купец Гордей Торцов прощал мота и пьяницу Любима... - речь идет о
персонажах пьесы А.Н.Островского "Бедность не порок" (1853).
...известный хлебосол Разумовский... - видимо, граф Алексей Кириллович
Разумовский (1748-1822), с 1786 г. - сенатор, с 1810 г. - министр народного
просвещения.
..."Голос вопиет: уравнивайте стези, по которым идет спасение". - Неточная
цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 40, 3).
..."мечи будут перекованы на сошники, и мир Божий водворится в сердцах
всех людей". - Неточная цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 2, 4).
..."ягненок будет лежать возле льва, и лев не станет вредить ему". -
Неточная цитата из Библии (Кн. пророка Исайи, 11, 6, 25).
..."чувства добрые в сердцах чтоб пробуждать"... - неточная цитата из
стихотворения А.С.Пушкина "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (1836).
..."обуянная соль, потерявшая свою соленость, которую остается выбросить
вон". - Неточная цитата из Евангелия (Матф., 5, 13).
..."слепцы, "отцеживающие комара и проглатывающие верблюда". - Неточная
цитата из Евангелия (Матф., 23, 24).
Другие известные произведения этого автора: |
Другие произведения:
Лесков Николай
1. Томленье духа
2. На ножах
3. Под Рождество обидели. Обуянная соль
4. Загон
5. На краю света
6. Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко
7. Заметки неизвестного
8. Бродяги духовного чина
9. Дурачок
10. Несмертельный Голован
Лесков Николай
1. Томленье духа
2. На ножах
3. Под Рождество обидели. Обуянная соль
4. Загон
5. На краю света
6. Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко
7. Заметки неизвестного
8. Бродяги духовного чина
9. Дурачок
10. Несмертельный Голован
