<< Вернуться
Произведение: Семья вурдалака Неизданный отрывок из записок неизвестного
Примечание: Оригинал написан по-немецки.
В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности,
дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе.
Но вот - Конгресс окончился.
Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих
замках, русские воины - вернуться к покинутым очагам, а несколько
недовольных поляков - искать приюта своей любви к свободе в Кракове под
сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для них князем
Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде.
Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь
многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив
вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не
торопились домой и откладывали свой отъезд.
Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза
в неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за
местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая
от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным
пребывание у нее в гостях.
Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в
замке, либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего
камина, беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было
строго запрещено. Все от нее устали, и содержание наших рассказов мы
черпали либо в преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях.
Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы
находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще
усиливают сумерки и тишина, маркиз д"Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся
всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту,
которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался
минутой безмолвия и сказал:
- Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю,
что им недостает одной существенной черты, а именно - подлинности, ибо -
насколько я уловил - никто из вас своими глазами не видел те удивительные
вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их
истинность.
Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо,
продолжал:
- Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное
приключение, но оно так странно и в то же время так страшно и так
достоверно, что одно могло бы повергнуть в ужас людей даже самого
скептического склада ума. К моему несчастию, я был и свидетелем и
участником этого события, и хотя вообще не люблю о нем вспоминать, но
сегодня готов был бы рассказать о случившемся со мною - если только дамы
ничего не будут иметь против.
Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде
посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но
тут же кружок наш сомкнулся теснее и все приумолкли, готовясь слушать
историю маркиза. Господин д"Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и
начал:
- Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в
ходе моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще,
чем это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них
нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и право
же, это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых
дам, я чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо
с того, что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти
влюблен в прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне
тогда и глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а
герцогиня, как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это
терзание своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в конце
концов решил просить о дипломатическом поручении к господарю молдавскому,
ведшему тогда переговоры с версальским кабинетом о делах, излагать вам
которые было бы столь же скучно, сколь и бесполезно, и назначение я
получил. Накануне отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее
насмешливо, чем обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое волнение,
когда она мне сказала:
- Д"Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне
известно, что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас
только об одном - возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите
его, пока не вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.
С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал
не реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел
на шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.
Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего
путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов - этого
бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который,
даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой
независимости. Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в
те времена, когда я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски,
ибо эти два наречия, равно как русское и чешское, являются - и это вам,
наверно, известно не чем иным, как ветвями одного и того же языка,
именуемого славянским.
Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии
объясниться, когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню,
название которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей
дома, в котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей
меня тем более, что дело было в воскресенье, - день, когда сербы предаются
обычно всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой
и т. п. Расположение духа моих будущих хозяев я приписал какой-нибудь
недавно случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне подошел и
взял за руку мужчина лет тридцати, роста высокого и вида внушительного.
- Входи, - сказал он, - входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша
печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину.
И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава
беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены
длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из
которых звали Георгием, а другого - Петром:
- Дети, - молвил он им, - я иду в горы, хочу с другими смельчаками
поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка,
разорявшего последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли
на десятый день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души -
значит, убили меня. Но ежели, - прибавил тут старый Горча, приняв вид самый
строгий, - ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради вашего
спасения, не впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю вам -
забудьте, что я вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я
ни говорил, что бы ни делал, - значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел
сосать вашу кровь.
Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки,
как называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении
местных жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых
людей. У них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и
особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые
государыни, сосут предпочтительно кровь у самых близких своих родственников
и лучших своих друзей, а те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так
что со слов очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население
целых деревень превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях
аббат Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские
не раз назначали комиссии для расследования случаев вампиризма.
Производились допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их
сжигали на площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники,
присутствовавшие при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы
в тот миг, когда палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом
показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью.
После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие
слова старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и
умоляли, чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не
ответив, только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев
старинной песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда
кончался срок, назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его
детей.
То была дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица
мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный.
Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого
восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем
отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в
которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой
красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило
отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное - была у нее та
особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни
у кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с
первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой
силой привлекала вас к себе.
То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле
неотразимое действие производило это сходство в сочетании с каким-то
своеобразным и наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты
поговорить с нею - и я уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что
она неминуемо превратилась бы в чувство еще более нежное, если бы мне
подольше пришлось остаться в той деревне.
Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены
творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для
детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то
насвистывал, занятый чисткой ятагана - длинного турецкого ножа; Георгий,
облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил
с дороги и все время молчал.
Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению,
меланхолично глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и
на очертания монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом.
Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной
иконой богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на
ветвях дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они
перерезали монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня,
где службу совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и
давал приют богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно
останавливались в монастыре "божьей матери дубравной". Все это, как я уже
упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня
уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только дашь
волю своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни детства,
мою прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой страны. Я
думал о герцогине де Грамон и - не буду этого скрывать - думал также о
некоторых современницах ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в
мое сердце вслед за образом прелестной герцогини.
Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги.
Георгий вдруг нарушил молчание:
- Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик?
- В восемь часов, - ответила жена, - я слышала, как в монастыре
ударили в колокол.
- Хорошо, - проговорил Георгий, - сейчас половина восьмого, не
позднее.
И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая
исчезала в лесу.
Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы
подозревают в ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или
упоминать о нем прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот
почему . Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не
иначе, как "старик".
Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков,
дернув Зденку за передник, спросил:
- Тетя, а когда дедушка придет домой?
В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину.
Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный,
спросил:
- А почему нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже
примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились.
Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый
удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и
направившуюся в нашу сторону.
- Он! - воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка. - Слава
тебе, господи!
- Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий. -
Как знать, прошло ли уже или не прошло десять дней?
Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к
нам. Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим;
двигался он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался,
Георгий становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел
свою семью взглядом как будто не видящих глаз - до того они были у него
тусклые и впалые.
- Что ж это, - сказал он, - никто не встает, никто не встречает меня?
Что вы все молчите? Иль не видите, что я ранен?
Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови.
- Да поддержи отца, - сказал я Георгию, - а ты, Зденка, напоила бы его
чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет.
- Отец, - промолвил Георгий, подойдя к Горче, - покажи свою рану, я в
этом знаю толк, перевяжу тебя...
Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими
руками схватился за бок:
- Оставь, коли не умеешь, больно мне!
- Так ты в сердце ранен! - вскричал Георгий и весь побледнел. -
Скорей, скорей раздевайся, так надо - слышишь!
Старик вдруг выпрямился во весь рост.
- Берегись, - сказал он глухо, - дотронешься до меня - прокляну! -
Петр встал между отцом и Георгием.
- Оставь его, - сказал он, - ты же видишь, больно ему.
- Не перечь, - проговорила жена, - знаешь ведь, он этого никогда не
терпел.
В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке
пыли. То ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли
другая была причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился,
ощетинился и начал выть, словно бы ему что-то показалось.
- Что с этим псом? - спросил старик, серчая все более. - Что все это
значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и
собственный пес меня не узнал?
- Слышишь? - сказал своей жене Георгий.
- А что?
- Сам говорит, что десять дней прошло!
- Да нет же, ведь он в срок воротился!
- Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл.
- Застрелить его! - крикнул Горча. - Это я приказываю - слышите!
Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял
отцовскую пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли.
- А был он мой любимец, - проговорил он совсем тихо. - С чего это отец
велел его застрелить?
- Он того заслужил, - ответил Горча. - Ну, стало свежо, в дом пора!
Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с
грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так
же он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около
очага, бормоча сквозь зубы что-то невнятное.
Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его
лицо, такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его
вполне можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и
сказала:
- Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может,
расскажешь, как ты охотился в горах.
Девушка знала, что эти слова затронут у старика самую чувствительную
струну, так как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на
его бескровных губах появилось что-то вроде улыбки, хотя глаза смотрели
безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам:
- Ладно, дочка, ладно, Зденка, я тебе расскажу, что со мной было в
горах, только уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу
- нет в живых Али-бека, и убил его я. А ежели кто сомневается, - прибавил
старик, окидывая взглядом свою семью, - есть чем доказать!
И он развязал мешок, висевший у него за спиной, и вытащил
окровавленную голову, с которой, впрочем, его собственное лицо могло
поспорить мертвенно-бледным цветом кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча
отдал ее Петру и сказал:
- На, прицепи над нашей дверью - пусть знает всякий, кто пройдет мимо
дома, что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве
султанских янычар!
Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано.
- Теперь понимаю, - сказал он, - бедный пес выл от того, что почуял
мертвечину!
- Да, почуял мертвечину, - мрачно повторил Георгий, который незадолго
перед тем незаметно вышел, а теперь вернулся: в руке он держал какой-то
предмет, который тут же поставил в угол - как мне показалось, это был кол.
- Георгий, - вполголоса сказала ему жена, - да неужто ты...
- Брат, что ты затеял? - заговорила и сестра. - Да нет, нет, ты этого
не сделаешь, верно?
- Не мешайте, - ответил Георгий, - я знаю, что мне делать, и что надо
- то сделаю.
Тем временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую
от моей комнаты отделяла лишь тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я
вечером был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а
в маленькое низенькое окошко возле самой моей постели вовсю светила луна,
так что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас
здесь, в гостиной, где мы с вами сидим, милостивые государыни. Я хотел
заснуть, но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал
искать, чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо
послышались голоса, и я прислушался.
- Ложись, жена, - сказал Георгий, - и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка.
Ни о чем не беспокойтесь, я посижу за вас.
- Да нет, Георгий, - отвечала жена, - уж скорее мне сидеть, ты прошлую
ночь работал, - наверно, устал. Да и так мне надо приглядеть за старшим
мальчиком, - ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится!
- Будь спокойна и ложись, - говорил Георгий, - я посижу и за тебя!
- Да послушай, брат, - промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка,
- по мне, так нечего и сидеть. Отец уже уснул, и смотри, как мирно и
спокойно он спит.
- Ничего-то вы обе не понимаете, - возразил Георгий тоном, не
допускающим противоречия. - Говорю вам - ложитесь, а я спать не буду.
Тут воцарилась полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели
мои веки, и сон меня одолел.
Но вдруг дверь в комнату как будто медленно отворилась, и на пороге
встал Горча. Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому
что там, откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза, - так
мне чудилось, - старались проникнуть в мои мысли и следили за тем, как
подымается и опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще-другой, затем,
с чрезвычайной осторожностью, неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот
одним прыжком он очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство
гнета, но неодолимая сила сковывала меня. Старик приблизил ко мне свое
мертвенно-бледное лицо и так низко наклонился надо мною, что я словно
ощущал его трупное дыхание. Тогда я сделал сверхъестественное усилие и
проснулся весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно,
я ясно увидел старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не
сводил с меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать,
и самообладания, чтобы не подняться с постели, как если бы я ничего и не
видел. Старик, однако, приходил, по-видимому, лишь удостовериться, что я
сплю, по крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня
поглядев, отошел от окна, но я услышал, как он ходит в соседней комнате.
Георгий заснул и храпел так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту
кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал:
- Ты, малый, не спишь?
- Нет, дедушка, - отвечал мальчик, - мне бы с тобой поговорить.
- А, поговорить со мной? А о чем поговорить?
- Ты бы мне рассказал, как ты воевал с турками - я бы тоже пошел
воевать с турками!
- Я, милый, так и думал и принес тебе маленький ятаган - завтра дам.
- Ты, дедушка, лучше дай сейчас - ведь ты не спишь.
- А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было?
- Отец не позволил.
- Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик?
- Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется!
- Так где же?
- А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану. Мне словно послышался
отрывистый глухой смех старика, а ребенок начал, кажется, вставать. В
вампиров я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у
меня были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся
и ударил кулаком в стену. Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить
всех семерых спящих, но хозяева, очевидно, и не услыхали моего стука. С
твердой решимостью спасти ребенка я бросился к двери, но она оказалась
запертой снаружи, и замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался
высадить дверь, я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках.
- Вставайте, вставайте! - кричал я что было мочи и бил кулаком в
перегородку. Тут только проснулся Георгий.
- Где старик? - спросил он.
- Скорей беги, - крикнул я ему, - он унес мальчика!
Георгий ударом ноги выломал дверь, которая, так же как моя, была
заперта снаружи, и побежал к лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра,
невестку его и Зденку. Мы все вышли из дому и немного погодя увидели
Георгия, который возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке
на большой дороге, но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не
стало. На расспросы он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли
просто поговорить, но на воздухе у него закружилась голова, а как это было
- он не помнит. Старик же исчез.
Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна.
Утром мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили
от деревни, начал идти лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и
ранней весной. Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего
думать об отъезде. Впрочем, если бы я и мог ехать, меня удержало бы
любопытство, к которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем
больше я видел Зденку, тем сильнее меня к ней влекло. Я, милостивые
государыни, не из числа тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую,
примеры которой нам рисуют романы, но я полагаю, что есть случаи, когда
любовь развивается быстрее, чем обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это
странное сходство с герцогиней де Грамон, от которой я бежал из Парижа и
которую вновь встретил здесь в таком живописном наряде, говорящую на чуждом
и гармоничном наречии, эта удивительная складочка на лбу, ради которой я во
Франции тридцать раз готов был поставить жизнь на карту, все это, вместе с
необычностью моего положения и таинственностью всего, что происходило
вокруг, повлияло, должно быть, на зреющее в моей душе чувство, которое при
других обстоятельствах проявилось бы, может быть, лишь смутно и мимолетно.
Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом:
- Что же ты обо всем этом думаешь, - спрашивала она, - неужто и ты
подозреваешь отца?
- Подозревать не решусь, - отвечал ей Петр, - да к тому же и мальчик
говорит, что он ему плохого не сделал. А что нет его - так ты ведь знаешь,
он всегда так уходил и отчета не давал.
- Да, знаю, - сказала Зденка, - а коли так, надо его спасти: ведь ты
знаешь Георгия...
- Да, да, верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол, а другого
он не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет!
- Ну да, спрячем кол, только детям об этом - ни слова, а то они еще
начнут болтать при Георгии.
- Нет, ни слова им, - сказал Петр, и они расстались. Пришла ночь, а о
старике Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а
луна вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я
вдруг словно каким-то чутьем уловил, что старик приближается. Я открыл
глаза и увидел его мертвенное лицо, прижавшееся к окну.
Теперь я хотел подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело
было словно парализовано. Пристально огля-дев меня, старик удалился, и я
слышал, как он обходил дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали
Георгий и его жена. Ребенок в постели заворочался и застонал во сне.
Несколько минут стояла тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок
опять застонал и проснулся.
- Это ты, дедушка? - спросил он.
- Я, - ответил глухой голос, - принес тебе ятаганчик.
- Только мне уйти нельзя, отец запретил!
- Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня!
Ребенок встал, и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на
помощь все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье
спустя Георгий уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула,
и вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча
исчез, как и накануне. Мы общими стараниями привели мальчика в чувство, но
он очень был слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился ним
обморок. Мать его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда
его застали вместе с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме
Георгия, опять улеглись.
Незадолго до рассвета я услыхал, как Георгии будит жену; и они
заговорили шепотом. К ним пришла и Зденка, и я услышал, как она и ее
невестка плачут.
Ребенок лежал мертвый.
Не стану распространяться о горе семьи. Никто, однако, не обвинял в
случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили.
Георгий молчал, но в выражении его лица, всегда несколько мрачном,
теперь было и что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В
ночь на третьи сутки (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг
дома и старческий голос, который звал меньшого мальчика. Мне также
показалось на мгновение, что старик Горча прижался лицом к окну, но я не
смог решить, было ли это в действительности или то была игра воображения,
потому что в ту ночь луна скрывалась за облаками. Все же я счел своим
долгом сказать об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что
и вправду слышал, как его звал дед, и видел, как он глядел в окошко.
Георгий строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще.
Все эти обстоятельства не мешали мне чувствовать к Зденке нежность,
которая все больше усиливалась.
Днем мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у
меня при мысли о скором отъезде сжалось сердце. Комната Зденки была
отделена от моей сенями, которые с одной стороны выходили на улицу, с
другой - во двор.
Мои хозяева уже легли спать, когда мне пришло в голову - пойти
побродить вокруг, чтобы немного рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что
дверь в комнату Зденки приотворена.
Невольно я остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться
мое сердце. Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То
было прощание сербского короля со своей милой, от которой он уходил на
войну:
"Молодой ты мой тополь, - говорил старый король, - я на войну ухожу, а
ты забудешь меня.
Стройны и гибки деревья, что растут у подножья горы, но стройнее и
гибче юный твой стан!
Красны ягоды рябины, что раскачивает ветер, но ягод рябины краснее
губы твои!
А я-то - что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей!
И ты, сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не
посмеет убить старого короля!"
И промолвила ему красавица: "Клянусь - не забуду тебя и останусь верна
тебе. А коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего
сердца".
И сказал старый король: "Пусть будет так!" И ушел на войну. И скоро
красавица его забыла!.."
Тут Зденка остановилась, словно ей было боязно кончать песню. Я не в
силах был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос
самой герцогини де Грамон... Я, не раздумывая, толкнул дверь и вошел.
Зденка только что сняла с себя нечто вроде казакина, какой в тех местах
носят женщины. На ней оставалась теперь шитая золотом и красным шелком
сорочка и стянутая у талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые
косы были расплетены, и вот так, полуодетая, она была еще краше, чем
обычно. Не рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось,
была смущена и слегка покраснела.
- Ах, - сказала она мне, - зачем ты пришел, - ведь коли нас увидят -
что обо мне подумают?
- Зденка, сердце мое, - отвечал я ей, - не бойся: лишь кузнечик в
траве да жук на лету могут услышать, что я скажу тебе.
- Нет, милый, иди скорей, иди! Застанет нас мой брат - я тогда
погибла.
- Нет, Зденка, я уйду только тогда, когда ты мне пообещаешь, что
будешь меня любить всегда, как красавица обещала королю в той песне. Я
скоро уеду, Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже
мне моей души, моего спасения... И жизнь моя и кровь - твои. Неужели ты за
это не подаришь мне один час?
- Всякое может случиться за один час, - задумчиво ответила Зденка, но
не отняла у меня своей руки. - Не знаешь ты моего брата, - прибавила она и
вздрогнула, - уж я чувствую - придет он.
- Успокойся, моя Зденка, - сказал я в ответ, - брат твой устал от
бессонных ночей, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок,
ночь длинна, и я прошу тебя - побудь со мной час! А потом - прости... может
быть, навсегда!
- Нет, нет, только не навсегда! - с жаром сказала Зденка и тут же
отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса.
- Ах, Зденка, - воскликнул я, - я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я
уже себе не господин, а покорен какой-то высшей силе - прости мне, Зденка!
И я, как безумный, прижал ее к сердцу.
- Ах нет, ты мне не друг, - проговорила она, вырвавшись из моих
объятий, и забилась в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как. и
сам испугался своей смелости - не потому, чтобы иногда в подобных
обстоятельствах она не приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу
страсти чистота Зденки продолжала внушать глубокое уважение.
Вначале я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех,
которые встречали невраждебный прием у красавиц минувшего времени, но,
устыдившись тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не
может понять тот смысл, который вы, милостивые государыни, судя по вашим
улыбкам, угадали с полуслова.
Так я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что
она вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно
различил лицо Горчи, который, не двигаясь, следил за нами.
В тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на
плечо. Я обернулся. Это был Георгий.
- Ты что тут делаешь? - спросил он меня. Озадаченный этим резким
вопросом, я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно
и скрылся, как только Георгий его увидал.
- Я услышал шаги старика, - сказал я, - и пошел предупредить твою
сестру.
Георгий посмотрел на меня так, словно хотел прочитать мои
сокровеннейшие мысли. Потом взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни
слова не сказав, ушел.
На следующий день семья сидела у дверей дома за столом, уставленным
всякой молочной снедью.
- Где мальчик? - спросил Георгий.
- На дворе, - ответила мать, - играет себе один в свою любимую игру,
будто воюет с турками.
Не успела она проговорить эти слова, как перед нами, к нашему
величайшему удивлению, появилась высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу,
медленно подошел к нам и сел к столу, как это уже было в день моего
приезда.
- Добро пожаловать, батюшка, - еле слышно пролепетала невестка.
- Добро пожаловать, - тихо повторили Зденка и Петр.
- Отец, - голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий, - мы
тебя ждем, чтоб ты прочел молитву! Старик, нахмурив брови, отвернулся.
- Молитву, и тотчас же! - повторил Георгий. - Перекрестись - не то,
клянусь святым Георгием...
Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву.
- Нет, нет, нет, - сказал старик, - не властен он мне приказывать, а
коли потребует еще раз, прокляну!
Георгий вскочил и побежал в дом. Он сразу же и вернулся - взгляд его
сверкал бешенством.
- Где кол? - крикнул он. - Где вы спрятали кол? Зденка и Петр
переглянулись.
- Мертвец! - обратился тогда Георгий к старику. - Что ты сделал с моим
старшим? Отдай мне сына, мертвец!
И он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались
все ярче.
Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался.
- Кол! Где кол? - крикнул Георгий. - Кто его спрятал, тот и в ответе
за все горе, что нас ждет!
В тот же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он
тут же появился верхом на огромном колу, который волочил за собой,
слабеньким детским голоском испуская тот воинственный клич, с каким сербы
бросаются на неприятеля.
Глаза у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на
отца. Тот дико завыл и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая
для его возраста казалась сверхъестественной.
Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду.
Уже зашло солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть
и с взъерошенными волосами. Он сел у очага, и зубы у него, кажется,
стучали. Никто не решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья
обыкновенно расходилась; он теперь, по-видимому, вполне овладел собою и,
отведя меня в сторону, сказал как ни в чем не бывало:
- Дорогой гость, был я на реке. Лед прошел, помехи в дороге нет,
теперь ты можешь ехать. Прощаться с нашими нечего, - прибавил он, бросив
взгляд на Зденку. - Дай тебе бог всякого счастия (так они велели тебе
сказать), да и ты, даст бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж
лошадь твоя будет стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай,
может, вспомнишь когда своих хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не
так покойно, как бы надо было.
Жесткие черты лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие.
Он проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова
вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода.
Оставшись один, я, как вы легко можете себе представить, и не подумал
ложиться спать. Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и
порывы нежности, приступы досады и ревности, но никогда еще, даже
расставаясь с герцогиней де Грамон, я не испытывал такой скорби, какая
сейчас терзала мне сердце. Не взошло и солнце, а я уже оделся по-дорожному
и хотел было попытаться в последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал
меня в сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее.
Я вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на
обратном пути из Ясс заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая
отдаленная, мало-помалу рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о
том, как вернусь, и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг
резким движением лошадь чуть не выбила меня из седла. Тут она стала как
вкопанная, вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о
близкой опасности. Я внимательно осмотрелся кругом и в сотне шагов увидел
волка, который рылся в земле. Так как я его вспугнул, он побежал, а я
вонзил шпоры в бока лошади и заставил ее тронуться с места. А там, где
стоял волк, я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что
из земли, разрытой волком, на несколько вершков выступал кол. Этого,
однако, я не утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того
места.
Маркиз замолк и взял щепотку табаку.
- И это все? - спросили дамы.
- Увы, нет! - ответил г-н д"Юрфе. - То, что осталось досказать вам, -
мое мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним.
Дела, по которым я приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я
предполагал. Я завершил их лишь через полгода. И что же? Печально
сознавать, и все же нельзя не признать ту истину, что нет на свете
долговечных чувств. Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от
версального кабинета, словом, политика, та противная политика, что так
надоела нам за последнее время, в конце концов приглушила для меня
воспоминание о Зденке. К тому же и супруга молдавского господаря, женщина
очень красивая и в совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней
моего приезда удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед
другими молодыми иностранцами, находившимися тогда в Яссах. Меня,
воспитанного в правилах французской галантности, с галльской кровью в
жилах, просто возмутила бы самая мысль о том, чтобы ответить
неблагодарностью на выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью
принимал знаки внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность
лучше защищать права и интересы Франции, я и на все права, и на все
интересы господаря начал смотреть как на свои собственные.
Когда меня отозвали в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в
Яссы.
Я не думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером,
проезжая полями, услыхал звук колокола, ударившего восемь раз. Этот звон
мне был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в
монастыре. Я спросил, как он называется, и узнал, что это - монастырь
"божьей матери дубравной". Я пришпорил коня, и немного спустя мы уже
стучали в монастырские ворота. Монах впустил нас и повел в помещение,
отведенное для путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у
меня пропала всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти
пристанище в деревне.
- Пристанище-то найдется, - ответил с глубоким вздохом отшельник, -
пустых домов там вдоволь - а все проклятый Горча!
- Как это понимать? - спросил я. - Старик Горча все еще жив?
- Да нет, он-то похоронен взаправду, и в сердце - кол! Но он у
Георгиева сына высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью,
ему, мол, холодно и домой хочется. У дуры-матери, хоть она сама его и
хоронила, не хватило духа прогнать мальчика на кладбище, - она и впустила
его. Тут он набросился на нее и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже
похоронили, она вернулась и высосала кровь у меньшого мальчика, потом - у
мужа, а потом у деверя. Всем - один конец.
- А Зденка? - спросил я.
- Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка, - уж лучше и не говорить!
В этом ответе была какая-то неопределенность, но переспросить я не
решился.
- Вурдалаки - это как зараза, - продолжал отшельник и перекрестился, -
сколько уж семей в деревне пострадало, сколько их вымерло до последнего
человека, и вы меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже
коли вас в деревне не съедят вурдалаки, вы от них вес равно такого страху
натерпитесь, что поседеете прежде, чем я прозвоню к заутрене. Я, -
продолжал он, - всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот
своих дают столько, что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный
сыр, изюм такой, что посмотреть на него - слюнки потекут, да несколько
бутылок токайского - не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх
В эту минуту на моих глазах отшельник словно превращался в
трактирщика. Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы
дать мне случай сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем
путешественникам, которые святому мужу столько дают, что и он может
позаботиться о них.
Да и самое слово "страх" производило на меня то же действие, что звуки
трубы на боевого коня. Мне себя было бы стыдно, если бы я не отправился
немедленно Проводник мой, весь дрожа, просил позволения остаться здесь -
это я охотно разрешил.
Мне потребовалось с полчаса, чтобы доехать до деревни Она, как
выяснилось, была безлюдна. Ни в одном окошке не блестел огонь, нигде не
слышалась песня. В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части
знакомых мне и остановился перед домом Георгия. То ли поддавшись
чувствительным воспоминаниям, то ли движимый своей молодой смелостью, но я
решил переночевать тут.
Я соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул
ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор.
Не расседлывая лошадь, я привязал ее под навесом, где оказался
достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом.
Ни одна дверь не была затворена, а между тем все комнаты казались
нежилыми. Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь
вчера. На постели были брошены платья. На столе в лунном свете блестело
несколько драгоценных вещиц, подаренных мною, и среди них я заметил
эмалевый крестик, который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось,
хотя любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на
постель. Скоро меня одолел сон. Того, что мне снилось, я не помню в
подробностях, но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую,
как прежде. Глядя на нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве.
Как я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня
любило, как мог я ее забыть? Вскоре мысль о ней слилась с мыслью о
герцогине де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та
же женщина. Я пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо,
всю мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви.
Вот это мне и снилось, как вдруг меня наполовину пробудил некий
гармоничный звук, подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне
будто слышался мелодичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось
с рокотом водопада и с шепотом листвы. Потом все эти неясные звуки мне
представились не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я
остановился. Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала
так ярко, что теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести
различить дорогие мне когда-то черты, а что они значили для меня - это
впервые мне дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и
развилась. Она точно так же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я
видел ее одну, - в простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке,
туго стянутой у талии.
- Зденка! - сказал я, подымаясь с постели. - Зденка, ты ли это?
- Да, это я, - отвечала она голосом тихим и печальным, - это я, твоя
Зденка, которую ты забыл. Ах, зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему
конец, тебе надо скорее уезжать; еще минута и ты пропал! Прощай, милый,
прощай навсегда!
- Зденка, - сказал я, - у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко
мне, побеседуем - так тебе станет легче!
- Ах, милый, - промолвила она, - не всему надо верить, что про нас
говорят, но только поезжай, поезжай скорей, а коли останешься - гибели не
миновать.
- Да что это за беда мне угрожает, Зденка? И неужели нельзя мне
пробыть и часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой?
Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней.
- Да, - произнесла она, - час, один только час - верно ведь? - как в
тот раз, когда я пела песню про старого короля, а ты пришел вот в эту
комнату? Ты про то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет,
нет, - опомнилась она вдруг, - уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!..
Да беги же, пока не поздно!
Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия.
Я не мог объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить,
но Зденка была так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же,
уступив наконец моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом
и, краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем
становилась постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла.
Ее былая сдержанность сменилась какой-то странной вольностью в обращении.
Во взгляде ее, когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по
тому, как она держалась со мной, я с изумлением понял, что в ней мало
осталось от той скромности, которая отличала ее некогда.
"Неужели же, - думал я, - Зденка не была той чистой и невинной
девушкой, какой она казалась два года тому назад? Неужели она только
притворялась из страха перед братом? Неужели я так грубо был обманут
добродетельной внешностью? Но тогда почему же она уговаривала меня уехать?
Или это, чего доброго, какое-то утонченное кокетство? А я еще думал, что
знаю ее! Но все равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе,
то я могу сравнить ее с другой богиней, не менее очаровательной и, ей-богу
же, роль Адониса я предпочту роли Актеона!"
Если эта классическая фраза, с которой я обратился к самому себе,
покажется вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение,
что я рассказываю вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот
пятьдесят девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний
на то, чтобы опередить свой век. Все с тех пор изменилось, а в не столь
давние времена революция, упразднив воспоминания язычества, равно как и
христианскую веру, поставила на их место богиню Разума. Богиня эта,
милостивые государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился
в обществе, подобном вашему, а в то время, о котором я повествую, я был
менее чем когда-либо склонен приносить ей жертвы. Я всецело отдался
чувству, которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело
отвечал ей в том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в
такой упоительной близости друг к другу, но вот, примерив Зденке забавы
ради все ее драгоценности, я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик,
который нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась.
- Милый, довольно ребячиться, - сказала она, - оставь эти побрякушки,
поговорим лучше о тебе, о твоих делах!
Ее замешательство навело меня на всякие мысли. Внимательней
приглядываясь к ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех
тех образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до
самой смерти.
- Зденка, - спросил я, - где образки, что ты носила на шее?
- Потеряла, - с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила
о другом.
Во мне заговорило какое-то темное предчувствие, я не сразу его и
осознал. Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня.
- Как же это, - сказала она, - ты просил меня побыть с тобой час, а уж
хочешь ехать!
- Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать, я как будто слышу
шум, боюсь, как бы нас не застали!
- Не бойся, милый, все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на
лету могут услышать, что я скажу тебе!
- Нет, Зденка, нет, надо мне ехать!
- Погоди, погоди, -сказала Зденка, -ты дороже мне души моей, спасения
моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь - мои!..
- Но брат твой, Зденка, брат - чувствую я, что он придет.
- Успокойся, сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет
листвой. Сон его глубок, ночь длинна, а я тебя прошу - побудь со мной
час!..
Зденка, когда говорила эти слова, была так хороша, что безотчетный
ужас, томивший меня, уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо
наполнило чувство, которое невозможно изобразить, - какая-то смесь боязни и
вожделения. По мере того как моя воля ослабевала, Зденка становилась все
нежнее, и я наконец решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть
настороже. Однако же я, как говорил вам только что, бывал всегда
благоразумен лишь наполовину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность,
предложила прогнать ночной холод несколькими стаканами благородного вина,
которое, по ее словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой
готовностью, что она даже улыбнулась. Вино произвело свое действие.
Неприятное впечатление, вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть
крестик, совершенно рассеялось уже на втором стакане. Зденка в своем
небрежном наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями,
блестевшими при лунном свете, показалась мне неотразимой. Я уже не
сдерживал себя и крепко ее обнял.
Тут, милостивые государыни, мне было одно из тех таинственных
откровений, объяснить которое я не сумею, но в которые я поневоле уверовал
- в силу жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их.
Зденку я обвил руками с такой силой, что от этого движения крестик,
который я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де
Грамон, острием вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот
миг, явилась для меня как бы лучом света, пронизавшего все вокруг. Я
посмотрел на Зденку, и мне стало ясно, что черты ее, все еще, правда,
прекрасные, искажены смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка
- лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате
тлетворный запах - как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала
мне теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о
предостережениях монаха. Я понял всю опас-ность своего положения и осознал,
что все будет зависеть от моей отваги и самообладания. Я отвернулся от
Зденки, чтобы не дать ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем
лице. Тут взгляд мой упал на окно, и я увидел страшного Горчу, который
опирался на окровавленный кол и, не отрываясь, смотрел на меня глазами
гиены. За другим окном вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в
эту минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым
моим движением, и я не сомневался, что при первой же моей попытке бежать
они набросятся на меня. Поэтому я не показал вида, что их заметил, и
огромным усилием воли заставил себя, милостивые государыни, да, заставил
себя расточать Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В
то же время я с тоской и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я
заметил, что Горча и Георгий переглядываются со Зденкой и что им уже
надоедает ждать. За стеной мне послышался также и голос женщины и крик
детей, но такой ужасный, что его скорее можно было принять за вой диких
кошек.
"Пора убираться, - подумал я, - и чем быстрей, тем лучше".
Обратившись к Зденке, я сказал погромче, - так, чтобы меня услышала ее
страшная родня:
- Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но
сперва надо мне сходить посмотреть, не съел ли мой конь свой овес. Ты,
пожалуйста, не уходи и дождись меня.
Я коснулся губами ее холодных, безжизненных губ. Лошадь моя, вся в
пене, так и рвалась со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от
ржания, которым она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно
не выдало мои намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор
со Зденкой, еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в
седло и дал коню шпоры.
Выезжая из ворот, я успел заметить, что сборище вокруг дома было
весьма многочисленно и что большинство пришельцев прижималось глазами к
стеклам окон. Кажется, мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как
некоторое время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного
топота моего коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела
моя хитрость, как вдруг услышал позади некий шум - точно рев урагана,
разбушевавшегося в горах. Кричали, выли и как будто спорили друг с другом
тысячи голосов. Потом все они, точно по уговору, умолкли, и слышен стал
только быстрый топот ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым
шагом.
Я погонял своего коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови
моей разливался лихорадочный огонь, я напрягся, делал над собой неимоверные
усилия, чтобы сохранить присутствие духа, и вдруг услышал позади себя
голос:
- Погоди, погоди, милый! Ты дороже мне души моей, спасения моего!
Погоди, погоди! Твоя кровь - моя!
И меня сразу же коснулось холодное дыхание, и Зденка сзади меня
прыгнула на лошадь.
- Сердце мое, милый мой! - говорила она. - Вижу од-ного тебя, одного
тебя хочу, я уже себе не госпожа, надо мной - высшая сила, - прости мне,
милый, прости!
И, обвивая руками, она пыталась опрокинуть меня назад и укусить за
горло. Между нами завязалась страшная и долгая борьба. Защищался я с
трудом, но в конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс,
другою - за косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю.
Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безумных и ужасных
образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его
Петр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь. Это им не
удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел
старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно
тирольцам, что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча
тоже остался позади. Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей,
швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя
колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от
удара, но гаденыш вцепился - не хуже настоящего бульдога - в шею моего
коня, и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули
вслед, но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что
произошло еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на
дороге, а рядом издыхал мой конь.
Так кончилось, милостивые государыни, любовное увлечение, которое
должно было бы навсегда отбить у меня охоту продолжать в том же духе. А
стал ли я впоследствии более благоразумным - об этом вам могли бы
рассказать некоторые из ровесниц ваших бабушек.
Как бы то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги
одолели меня, то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило,
и вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и
сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас!