<< Вернуться

Произведение: Легкий человек
Литературный портал: lit-classic.ru




     Утром,  часов  в  шесть, ко мне на постель валится некая живая тяжесть,
тормошит меня и орет прямо в ухо:
     - Вставай!
     Это  -  Сашка, наборщик, забавный мой товарищ, парень лет девятнадцати,
рыжий,  вихрастый, с зелеными глазами ящерицы и лицом, испачканным свинцовой
пылью.
     -  Аида  гулять!  -  кричит  он,  стаскивая  меня  с  постели. - Кутнем
сегодня,  у  меня  -  деньги,  шесть двадцать, и - Степаха именинница! Где у
тебя мыло?
     Он  идет  в  угол,  к  рукомойнику,  ожесточенно  моется, фыркает и, не
умолкая, говорит:
     - Слушай, - звезда - по-немецки - астра?
     - Это, кажется, по-гречески.
     -  По-гречески?  У  нас,  в  газете,  новая корректорша стихи печатает,
подписывается  -  Астра.  Фамилия  у  ней  -  Трушеникова, а зовут - Авдотья
Васильевна.  Хорошая  дамочка,  - красивая, только - очень толстая... Дай-ка
гребенку...
     Раздирая  гребнем густую рыжую паклю на голове, он морщится, ругается и
неожиданно,  на  полуслове,  умолкает,  внимательно  рассматривая  отражение
своего лица в мутном стекле окна.
     За  окном,  на кирпичной стене, мокрой от ночного дождя, играет солнце,
красит стену. На воронке водосточной трубы сидит галка, чистит перья.
     -  Рожа  у  меня  плохо выдумана, - говорит Сашка. - Гляди, какая галка
нарядная! Дай-ка мне иглу с ниткой, я пуговицу пришью...
     Он  вертится,  точно  обожженный, так вертится, что ветер ходит, сдувая
клочья бумаги со стола.
     Потом, стоя у окна и неумело работая иглой, - спрашивает:
     - Был такой король - Лодырь?
     - Лотарь. Зачем он тебе?
     -  Смешно!  Я  думал  -  Лодырь,  от него и пошли все лодыри! Сначала -
пойдем  в  трактир,  чаю  напьемся, потом - к поздней обедне в монастырь, на
монахинек поглядим - люблю монахинек! А - переспектива - это что?
     Он  набит  вопросами,  как  погремушка горохом. Объясняю ему, что такое
перспектива, и он, не дослушав, рассказывает:
     -  Ночью  в  типографию  ввалился этот - фельетонист, - Красное Домино,
конечно  -  пьяненький,  как  баба,  и  -  пристал  ко  мне:  какие  у  тебя
переспективы?
     Пришив  к  пиджаку  пуговицу выше, чем следовало, он перекусывает нитку
белыми зубами, облизывает красные пухлые губы и жалобно бормочет:
     -  Лизочка  верно говорит, - надобно читать книжки, а то - так и умрешь
мужиком, ничего не зная. А - когда читать? Вот и некогда!
     - Ты поменьше бегай за девицами...
     - Али я - мертвый? Не старик же я! Погоди, - женюсь - перестану!
     И, потягиваясь, он сладко мечтает:
     - Женюсь на Лизочке. Эх, и модница же! У нее, брат, платье есть эдакое
     -  барежевое,  что  ли, - ух! До того она хороша в нем, что у меня даже
ноги трясутся. Так бы всю и съел!
     Играя роль солидного человека, я замечаю:
     - Смотри, тебя не съели бы!
     Он самонадеянно ухмыляется, встряхнув кудрями.
     -  Намедни у нас в газете студенты спорили-, один говорит - любовь дело
опасное,  а  другой  - нет, безопасное! Ловкачи! Девицы студентов любят, всё
равно как военных.
     Выходим  на  улицу,  -  булыжники мостовой, омытые дождем, блестят, как
черепа  лысых  чиновников.  Небо загромождено клочьями снежно-белых облаков,
среди  облачных сугробов гуляет солнце. Крепкий осенний ветер гонит людей по
улице,  точно  увядшие  листья,  толкает  нас, свистит в ушах. Сашка ежится,
засунув  руки  глубоко  в  карманы промасленных штанов, на нем легкий летний
пиджачок, синяя рубаха, истоптанные рыжие сапоги.
     
     По небу полуночи ангел летел
     
     - читает он в такт шагам. - Люблю эту штуку! Который написал?
     - Лермонтов.
     - Я его всё с Некрасовым путаю.
     
     И долго на свете томилась она,
     Желанием чудным полна.
     
     Прищурив зеленые глаза, он повторяет вполголоса, раздумчиво:
     
     Желанием чудным полна...
     
     -  Ах  ты,  господи! Как я это понимаю хорошо! До того даже, что сам бы
полетел... "желанием чудным"...
     Из  ворот  угрюмого  дома  выходит  девушка,  празднично одетая, в юбке
цвета  "бордо",  в  черненькой кофточке со стеклярусом, в золотисто-шелковом
платке.
     Сашка, сорвав с головы измятый картуз, почтительно кланяется ей:
     - С ангелом, барышня!
     Милое  круглое  лицо  девушки  ласково  улыбается,  но тотчас же тонкие
брови строго нахмурились и сердитый голосок полуиспуганно говорит:
     - Я вас вовсе не знаю!
     -  Так  это  - ничего! - весело отвечает Сашка. - И всегда так: сначала
не знают, потом познакомятся и влюбятся...
     -  Если  вы  хотите озорничать... - говорит барышня, оглядываясь; улица
пустынна, только далеко, в конце ее, едет воз капусты.
     -  Мы  -  смирные!  - уверяет Сашка, идя обок с девушкой и заглядывая в
лицо ей, - Вижу я, что вы именинница.
     - Пожалуйста, отстаньте!
     Четко  щелкая  каблуками  по  кирпичу  панели,  барышня идет быстрее, -
Сашка приостановился и бормочет:
     -  Можно,  отстал.  Гордая  какая! Эх, костюма нет у меня подходящего к
характеру! Кабы другой костюм, так небойсь заинтересовалась бы.
     - Ты почему узнал, что она именинница?
     -  А  - как же? Выпялилась в самое лучшее свое и в церковь идет. Бедный
я  очень!  Эхма, кабы денег тьма! Купил бы деревеньку да и жил помаленьку...
Гляди-ко!
     Четверо  бородатых мужиков вынесли из переулка некрашеный гроб, впереди
их,  с крышкой на голове, шагает мальчик, а сзади - высокий нищий, с посохом
в  руке;  лицо  у  него  суровое, каменное, идет он и, не отрываясь, смотрит
красными глазами на серый нос покойника, высунутый из гроба.
     -  Плотник  помер,  - умозаключает Сашка, сняв картуз, - Упокой господи
подальше от родных и знакомых!
     И,  улыбаясь во всю рожу, весело поблескивая неугасимыми глазами, Сашка
объясняет:
     - Покойника встретить - удачу сулит. Сворачивай!
     Мы  входим в трактир "Москва", в маленькую комнатку, тесно заставленную
стульями  и  столами;  на  столах  -  розовые  скатерти,  на окнах - голубые
выцветшие  занавески  и  много  цветов  в горшках, над цветами - канарейки в
клетках. Пестро, тепло и уютно.
     Заказав  жареной  колбасы,  чаю,  полбутылки  водки  и  десяток папирос
"Персичан", - Сашка барином усаживается за стол у окна и рассуждает:
     -  Люблю  жить  вежливо,  с  уважением. Ты вот все рассуждаешь: то - не
так,  это  -  не  так,  а  -  почему?  Всё  -  как  надо. У тебя характер не
человечий,  несогласный.  Ты,  брат, какой-то ер, - слово и без ера понятно,
ну - для порядка, для красоты что ли, - ставят ер в конце.
     Пока  он  пробирает  меня,  я,  глядя  на  него,  думаю: "Сколько жизни
вмещено  в  этом  парне!  Человек, вместивший так много, не пройдет жизнь не
замечен людьми".
     А  ему  уже  надоела  проповедь,  он  взял нож и, шаркая им по тарелке,
раздражает птиц. Комната оглашается пронзительными трелями канареек.
     -  Заорали!  -  удовлетворенно  говорит  Сашка, бросая нож, и, запустив
пальцы в рыжие сзои волосы, думает вслух:
     -  На Лизочке - не женишься, где там! Может, - так как-нибудь выйдет, -
влюбится она в меня? Я ее - без ума люблю!
     - А Зина как же?
     - Ну, - Зинка простеха, а Лизочка - модница, - объясняет Сашка.
     Он  -  сирота,  подкидыш;  семи  лет он уже работал у скорняка, потом у
водопроводчика,  два  года  жил подручным на мельнице у монахов и уже второй
год  -  наборщик.  Работать в газете ему очень нравится. Грамоте он научился
между  делом, незаметно для себя, и грамота сильно тянет его к своим тайнам.
Особенно  любит  он  читать стихи и даже сам пишет, - иногда он приносит мне
испачканные  свинцом  клочья  бумаги,  на  ней вытянуты в правильные строчки
каракули  карандаша. Стихи всегда одного содержания и такой, приблизительно,
формы:
     Я полюбил тебя с первого разу,
     Как только увидал на Черном озере,
     И все теперь думаю про твою красу,
     Радость моя и мое горе!
     Когда я говорю ему, что это еще не стихи, - он удивляется:
     - Отчего? Видишь - у, и здесь - у; здесь - ей тут - е!
     - А ты вспомни, как звучат стихи Лермонтова...
     -  Ну,  так  он  долго  учился,  а  я  -  только  начал! Погоди, я тоже
привыкну.
     Его  самонадеянность  уморительная,  но - в ней нет ничего неприятного.
Просто  он  уверен,  что жизнь влюблена в него, как прачка Степаха, он может
делать всё, что хочет, и всюду его ждет успех.
     Монастырский  колокол  неуверенно  зовет  к  поздней  обедне. Канарейки
замолчали, прислушиваясь к звону, от которого дребезжат стекла в рамах.
     Сашка бормочет:
     - Идти к обедне али нет? И решает:
     - Идем!
     Дорогой он жалобно возмущается:
     -  Скажи,  пожалуйста,  что  за  диво? Всегда в монастыре скучно мне, а
ходить я туда все-таки люблю! Монахиньки эти, молоденькие, - жалко их!
     В  храме он становится у притвора, где стоят нищие и разные мытари; его
зеленоватые  глаза широко, удивленно раскрыты и смотрят на клирос, где стоит
толпа  белолицых  клирошанок  в  острых  шлычках.  Все  они - прямые и точно
вырублены  из  черного  камня.  Поют  согласно,  и что-то удивительно чистое
звучит  в  серебряных  голосах.  Блестит  золото  иконостаса,  стекла киотов
отражают огоньки свеч, похожие на золотых мух.
     Вздыхают  мытари  и  шепчут  свои  скромные молитвы, поднимая выцветшие
глаза  в  купол  храма. Будни, народа немного, пришли только те, кому нечего
делать, некуда девать себя.
     Впереди  Сашки  стоит,  перебирая  четки,  большая  монахиня в клобуке;
Сашка  -  по  плечо  ей  и привстает на цыпочки, чтоб заглянуть в ее круглое
лицо,  в  невидимые ему глаза, - привстал и нахально заглядывает, полуоткрыв
рот, как для поцелуя.
     Монахиня,  чуть  наклонив  голову,  двигает шеей и смотрит на него, как
сытая  кошка  на  мышь;  он  сразу  осел,  дернул  меня  за рукав и вышел на
паперть.
     -  Ух, как она поглядела на меня! - говорит он, испуганно закрыв глаза.
Потом,  вытащив  картуз  из  кармана  пиджака,  отирает  им  потное  лицо  и
морщится.
     - Уй, как она... словно я - чёрт! Даже сердце у меня екнуло!
     И смеется:
     -  Должно  быть,  солон  ей  пришелся  наш брат! Он - добрый, Сашка, но
жалости  к  людям  у  него  нет.  Он  может  дать денег нищему больше и дает
охотнее,  чем  богатый,  но  он  дает потому, что не любит нищету. Маленькие
драмы буден не вызывают его сочувствия, он рассказывает о них - смеясь:
     -  Знаешь,  -  Мишка  Сизов  в  тюрьму попал! - говорит он оживленно. -
Ходил-ходил,  искал-искал работы да и украл зонтик, его схватили, - не умеет
воровать!  К  мировому.  Я  иду, - глядь, а его, как барана, будочник ведет.
Морда  бледная,  губы распустил. Кричу: "Мишка!" А он молчит, будто не узнал
меня.
     Мы заходим в лавку, где Сашка покупает фунт мармеладу, объясняя мне:
     -  Надо  бы  Степахе  кондитерский  пирог  купить,  да  я не люблю этих
пирогов, мармалад - лучше!
     Купив  еще  пряников  и орехов, он заходит в винный погребок и покупает
две  бутылки  наливок;  одна  цвета  сурика,  а  другая - купоросного масла.
Затем,  шагая  по  улице с кульком под мышкой, он, на ходу, сочиняет историю
монахини:
     -   Здоровенная   женщина!   Наверное  -  лавочницей  была,  обличье  -
бакалейное.  Вот, наверное, мужа-то обманывала! А он, поди, жиденький был...
До чего эти бабы ловкие! Например - Степаха...
     Но  мы  уже  подошли  к воротам коричневого домика с зелеными ставнями.
Сашка,  хозяйским  пинком  ноги, открывает калитку и, ухарски сдвинув картуз
набекрень,  шествует  по  двору,  засыпанному  желтым  листом березы, липы и
бузины.   В   глубине  двора,  приткнувшись  к  забору  сада,  торчит  баня,
обложенная  дерном до высоты окон. На крыше ее желто-зеленый мох, над крышей
качаются  ветви  деревьев,  неохотно  роняя  листья.  Баня, похожая на жабу,
смотрит на нас двумя окнами угрюмо и недоверчиво.
     Нам  открывает дверь дородная женщина лет сорока, с большим рябым лицом
и веселыми глазами, ее крупные красные губы ласково улыбаются.
     -  Какие  дорогие гости, - поет она, а Сашка, взяв ее за толстые плечи,
говорит в лицо ей:
     - Со днем ангела, Степанида Якимовна, и принямши святых тайн!
     - Да я не причащалась!
     - Ну, всё едино!
     Он  троекратно  целует ее в губы, потом оба они отирают следы поцелуев,
она - ладонью, а Сашка - тульей картуза.
     В  темном  передбаннике,  заставленном корчагами, корзинами и корытами,
возится  около  самовара  дочь Степахи, Паша, подросток; у нее большие, тупо
изумленные глаза рахитика и чудесная толотая коса, нежно-золотистого цвета.
     - С именинницей, Паня!
     - Ладное - отвечает девочка"
     - Чучело! - внушает ей Степаха. - Надо сказать благодарствую!
     -  Да  -  ладно!  -  с  сердцем  повторяет девочка. Треть жилища прачки
занимает  большая  печь; там, где когда-то был полок, стоит широкая кровать,
в  углу, под образами, стол, покрытый -к чаю, у стены широкая скамья, на нее
удобно  поставить  корыто.  В  открытое  окно смотрит глазами нищей мохнатая
собака, положив на подоконник тяжелые лапы со сломанными когтями; на окнах
     - горшки герани и фуксии.
     -  Умеет жить, - говорит Сашка, оглядывая убогую комнату, и подмигивает
мне: дескать - это я шучу!
     Хозяйка  озабоченно  вынимает  из  печи  пирог  и щелкает ногтем по его
румяной  корке. Паша вносит самовар, светлый, как солнце, и угрюмо косится в
сторону Сашки, а он говорит, облизывая губы:
     - Чёрт! Надо мне жениться - люблю пироги!
     - Женятся не ради пирогов, - разумно замечает Степаха.
     - Я понимаю!
     Полногрудая  прачка весело смеется, но глаза ее смотрят серьезно, когда
она говорит:
     - Успеешь жениться, и меня забыть успеешь.
     - А ты скольких забыла? - спрашивает Сашка, ухмыляясь.
     Степаха  тоже  улыбается;  одетая  пестро не по годам, она похожа не на
прачку, а на сваху, на гадалку.
     Дочь  же  ее,  точно тихий гномик грустной сказки, лишняя среди нас да,
кажется,  и вообще лишняя на земле. Ест она осторожно, точно это не пирог, а
костистая   рыба.   И  почти  каждую  минуту  ее  большущие  глаза  медленно
передвигаются  в  сторону  Сашки;  на  его  тонкое,  подвижное  лицо девочка
смотрит странно, как слепая.
     Под  окном  просительно  и  тихо  ноет собака, с улицы доносится медная
военная  музыка,  мерный,  тяжкий  топот  сотен  ног,  большой барабан глухо
отбивает такт марша.
     Степаха говорит дочери:
     - Что не бежишь на солдат глядеть?
     - Не хочу.
     -  Славно!  - восклицает Сашка, бросая собаке корку пирога. - Как будто
ничего больше и не надо мне!
     Степаха  смотрит  на  него  глазами  матери,  оправляя кофту на высокой
груди.
     - Ну, и - врешь, - говорит она, вздохнув. - Тебе много надо...
     -  Я  -  не  вру, это я про сейчас сказал, - сейчас мне ничего не надо;
вот только Панька не ковыряла бы меня глазами.
     -  Больно  нужно  мне,  - тихо и презрительно заметила девочка; мать ее
сердито сдвигает брови, но - молчит, поджав губы.
     Сашка  беспокойно  передернулся, искоса поглядел на девочку и заговорил
горячо:
     -  Есть  у  меня какая-то дыра в душе, ей-богу! Хочется, чтоб душа была
полна,  спокойна,  а  я  ничем  не могу ее набить! Ты понимаешь, Максимыч, -
когда  мне  нехорошо, так я хочу, чтоб было хорошо, а добьюсь хорошего часа,
- так мне делается скушно! Отчего это?
     Ему  уже  "сделалось  скушно",  я  вижу это: живые глаза его беспокойно
бегают  по  комнате,  щупая  ее  убожество,  в  них  горят едкие критические
огоньки.  Ясно,  что  он  чувствует себя человеком, который попал не на свое
место, но только сейчас догадался об этом.
     Он  пламенно  говорит  о  беспорядке жизни, о слепоте людей, которые не
видят  этого  обидного  беспорядка,  привыкли к нему. Мысли его мечутся, как
испуганные мыши, и трудно следить за их быстрой путаницей.
     - Неправильно поставлено всё, - вот что я вижу! Стоит церковь, а рядом
     - пес знает что! Иннокентий Васильевич Земсков стихи печатает, пишет:
     
     Благодарю за те мгновенья,
     Что освещают сердца тьму,
     За сладкий миг прикосновенья
     К святому телу твоему,
     
     -  а  сам  у  сестры  неправильно дом отсудил и намедни горничную свою,
Настю, за косу драл...
     -  За  что?  -  спрашивает  Степаха,  разглядывая  свои  стертые  руки,
красные, как лапы гусыни; лицо у нее каменное, глаза она прячет.
     -  Не  знаю  за что... Та хотела даже к мировому подать, ну - он дал ей
три рубля, - отказалась. Дура!
     Сашка неожиданно вскакивает со стула.
     - Ну, нам пора идти!
     - Куда? - спрашивает хозяйка.
     - Дело есть, - врет Сашка. - Вечером я приду...
     Он  протягивает  руку  Паше, та смотрит на его пальцы, несколько секунд
не  решается  коснуться их, потом пожимает руку Сашке так, точно отталкивает
ее.
     Уходим. На дворе Сашка бормочет, туго натягивая картуз:
     -  Чёрт... Не любит меня девчушка... Да и мне стыдно пред нею. Не приду
я вечером...
     Неприятные мысли точно сыпью выходят на его лицо, он краснеет.
     -  Надобно  бросить  Степаху, - это нехорошее баловство! И вдвое старше
она меня, и всё...
     Но,  свернув  за  угол улицы, он уже ухмыляется и размышляет тепло, без
тени хвастовства:
     -  Любит  она  меня, как цветок холит, ей-богу, право! Даже - совестно.
До  того  иной  раз  хорошо  с ней... лучше матери родной! Замечательно. Эх,
бабы,  -  знаешь,  брат, трудно с ними! Хороший народ, между прочим... Очень
много надо любить их... а - разве угодишь на всех?
     - Так ты бы хоть одну хорошо полюбил, - предлагаю я.
     - Одну, одну, - задумчиво ворчит он. - Попробуй-ка одну-то...
     Он  смотрит  в  даль,  за  синюю полосу реки, на рыжие луга, на черный,
встрепанный  осенним  ветром  кустарник,  бедненько  одетый золотом листьев.
Лицо  Сашки  -  мило-задумчивое,  видно,  что  он  по  горло  сыт  приятными
воспоминаниями и они играют на душе его, как лучи солнца на воде ручья.
     -  Сядем,  -  предлагает  он, остановясь у глинистого обрыва, за стеною
монастыря.
     Ветер  гонит клочья облаков, по лугам летят тени; на реке стучит рыбак,
конопатит лодку.
     - Слушай, - говорит Сашка, - давай поедем в Астрахань?
     - Зачем?
     - Так. А то - в Москву?
     - А как же - Лиза?
     - Лиза... н-да-а...
     И, в упор глядя на меня, спрашивает:
     - Влюбился я в нее али нет еще?
     - Ты бы околодочного спросил об этом.
     Он  хохочет; смех у него легкий, ребячий. Взглянул на солнце, на тени и
вскакивает на ноги.
     - Сейчас конфетчицы выйдут, - айда!
     Он  быстро  шагает  в  улицу,  озабоченный,  засунув  руки  в  карманы,
нахлобучив  картуз  на  глаза. Из ворот одноэтажного, казарменной постройки,
дома  одна  за  другою шумно выбегают девицы в платочках и серых передниках.
Вот  и  Зина,  стройная  брюнетка с монгольским лицом и раскосыми глазами, в
красной кофте, туго охватывающей ее бюст.
     -  Идем  кофей  пить,  -  говорит  Сашка, хватая ее за руку, и сразу же
торопливо начинает:
     -  Неужто  ты  все-таки  выйдешь  за  эту плешивую собаку? Ведь он тебя
ревновать будет...
     -  Всякий  муж  должен ревновать, - серьезно говорит Зина. - А что - за
тебя идти?
     - И за меня - не надо!
     - Брось, - говорит девица, хмурясь. - Что не работаешь?
     - Гуляю.
     - Эх ты... Не хочу я кофею.
     -  Вот  еще!  - восклицает Сашка, увлекая ее за собою в дверь булочной;
там, сидя у окна за маленьким столиком, он спрашивает Зину:
     - Ты мне веришь?
     -  Верю всякому зверю, лисе и ежу, а тебе - погожу! - медленно отвечает
конфетчица.
     - Ну, тогда я пропал через тебя!
     Сашка  уверен, что в эту минуту он переживает сердечную драму, - губы у
него дрожат, глаза увлажнены, он - искренно взволнован.
     -  Ну,  -  пропал я, утопился в своих слезах, ладно, туда мне и дорога,
если  я  не  умею  счастья поймать. Только и тебе сладко не будет! Уж я тебе
покою  не  дам.  Пускай он - домохозяин и лошади у него, ну, а ты - ни куска
не съешь, меня не вспомнив! Так и знай...
     Пора   перестать   мне  в  куклы  играть,  -  тихо  и  сердито  говорит
конфетчица.
     - Я для тебя - кукла, да?
     - Не про тебя сказано.
     -  Вот,  Максимыч,  гляди на них! Змеиная порода, никакого чувства нет.
Ужалит в сердце, ты - страдаешь, а она говорит: ах.ты, кукла!
     Сашка возмущен, у него даже руки дрожат, а глаза гневно потемнели.
     -  Как  жить  с  эдакими?  - спрашивает он. "Хороший актер", - думаю я,
наблюдая за ним почти с восхищением.
     Его  игра  явно  подкупает конфетчицу, трогает ее; вытерев губы уголком
платка, она ласково спрашивает:
     - В воскресенье ты свободен?
     - От - чего? От тебя?
     - Не дури... Поди-ка сюда...
     Они  отходят  в сторону, и Сашка, сверкая глазами, вполголоса, пламенно
и долго говорит что-то, а девица восклицает раздраженно и тоскливо:
     - Господи! Да какой же ты муж?
     - Я? - кричит Сашка. - Вот какой!
     И,  не  стесняясь соседней булочницы, быстро и крепко обняв девушку, он
целует ее в губы.
     -  Что  ты?  -  пугливо  и  сконфуженно  вскакивает  она,  вырываясь. -
Сумасшедший...
     Она  птицей  вылетела  за  дверь, а Сашка, устало присаживаясь к столу,
говорит, неодобрительно качая головой:
     - Ну - характер! Зверь, а не девица.
     - Чего тебе надо от нее?
     -  Не хочу, чтобы она выходила за плешивого кучера! Безобразие какое...
Не могу, не люблю я этого!
     Допив  остывший кофе, он, видимо, уже забыл пережитую драму и лирически
рассуждает:
     -  Знаешь,  -  в  праздник  ли  или  в  будни,  когда девицы кучей идут
куда-нибудь,  -  гуляют  или с работы, из гимназий, - так у меня даже сердце
дрожит!  Господи  боже,  думаю, сколько их! И ведь каждая кого-нибудь любит,
ну  -  еще  не  любит,  так  завтра  полюбит, через месяц - всё едино! Тут я
понимаю:  это  жизнь!  Разве  есть  что лучше любви? Ты только подумай - что
такое  ночь?  Все  обнимаются,  целуются,  -  эх,  ты,  брат!  Это  - такое,
знаешь...  этого  даже  и  не назовешь никак! Действительно - послал нам бог
радость... Вскочив со стула, он говорит:
     - Аида, пошляемся по городу!
     Небо  затянуто серой тучей, моросит дождь, мелкий, точно пыль. Холодно,
сыро  и  печально.  Но Сашка, ничего не видя, кутается в свой легкий, летний
пиджачок  и, не умолкая, говорит обо всем, что схватывают его жадные глаза в
окнах  магазинов,  -  о  галстухах,  револьверах, детских игрушках и дамских
платьях,  о  машинах,  конфектах  и  церковной  утвари. Крупные черные буквы
театральной афиши бросаются в глаза ему.
     -  "Уриель  Акоста"  -  это  я  видел!  А  - ты? Ловко говорит еврей, -
помнишь?  Только  - всё это неправда: в театре они - один народ, а на улице,
на  базаре  -  другой.  Я люблю веселых людей - евреев, татар, ты гляди, как
хорошо  татары  смеются... Хорошо, когда в театре не настоящее показывают, а
что-нибудь   издалека   -  бояр,  иностранцев.  А  за  настоящее  -  покорно
благодарю,  у самих много! Ну, а если настоящее, так уж во всей правде и без
жалости!  В  театре  надо  бы  детям  играть,  уж  они,  когда  играют,  так
по-настоящему!
     - Да ведь ты настоящего не любишь?
     -  Почему?  Ежели  интересно,  так  люблю...  Снова  выглянуло  солнце,
неохотно  освещая  мокрый  город.  Мы  бродим по улицам до вечерен, а в час,
когда  монастырский колокол зовет к службе, - Сашка тащит меня на пустырь, к
забору   сада,   который   принадлежит   строгому  чиновнику  Ренкину,  отцу
прекрасной девицы Лизы.
     -  Погоди  меня  - ладно? - просит он, вскакивая на забор, точно кошка;
уселся  на  столбе  и  тихонько  свистит;  потом,  радостно и вежливо сорвав
картуз  с  головы,  беседует  с  девицей,  невидимой мне, извиваясь и рискуя
свалиться.
     - Здрассте, Лизавета Яковлевна!
     Мне  не  слышно,  чем  отвечают  с  той стороны забора, но в щель между
досками  я вижу сиреневую юбку и тонкую кисть белой руки с большими садовыми
ножницами в ней"
     -  Нет,  -  грустно  врет  Сашка,  - не успел, не прочитал, у меня ведь
работа  каторжная,  ночная,  а  днем  выспаться надо и - товарищи одолевают.
Набираешь  букву  за буквой и всё думаешь про вас... Да, конечно. Только - я
не  очень  люблю  сплошной  шрифт, вот - стихи гораздо легче читать... Можно
спрыгнуть  к  вам? Почему - нельзя? Некрасов? Да... очень, только у него про
любовь  мало  говорится...  Зачем  же  вы  сердитесь? Подождите, - разве это
обидно?  Вы  спросили  -  что  мне  нравится, а я сказал, что больше всего -
любовь, - она всем нравится... Лизавета же Яковлевна, - постойте...
     Он  замолчал,  свисая  в  сад,  как  пустой мешок, потом, выпрямившись,
несколько  секунд  сидит  на  заборе  унылой  вороной,  похлопывая козырьком
картуза  по колену. Заходящее солнце красиво освещает его рыжие вихры, ветер
ласково треплет их.
     -  Ушла,  -  сердито  говорит он, спрыгнув на землю. - Обиделась, что я
книгу  не  прочитал,  -  чёрт  ее  дери, книгу! Дала какой-то утюг, - книга!
Полтора вершка толщины... Идем!
     - Куда?
     - Всё равно.
     Сашка  идет медленно, нога за ногу, лицо у него усталое, глаза обиженно
заглядывают в окна, освещенные косыми лучами солнца.
     -  Ведь  -  полюбит  же кого-нибудь, - жалуется он. - Вот и полюбила бы
меня.  А  ей надо, чтоб я книжки читал. Нашла дурака! У нее такие глаза, что
свету  божьего не видишь, а она - читайте книжки! Даже - глупо. Конечно, - я
не пара ей... Ну, так ведь - господи! Не всегда же свой своего любит!
     Помолчав минуту, он тихонько бормочет:
     
     И долго на свете томилась она,
     Желанием чудным полна...
     
     - Да и осталась старой девой, дура!
     Я смеюсь, а он, удивленно посмотрев на меня, спрашивает:
     -  Чепуху  говорю?  Эх, брат, Максимыч, - сердце у меня растет и растет
без конца, и будто я весь - только одно сердце!
     Мы  снова  на краю города, но уже на другом, противоположном краю; пред
нами  - поле, вдали институт благородных девиц, большой белый дом за высокой
кирпичной решеткой в каменных столбах. Черные деревья окружают дом.
     -  Книжку  я  ей  прочитаю,  это  меня  не убьет, - рассуждает Сашка. -
Переспектива...  чёрта  с  два! Вот что, брат, - : пойду к Степахе... пойду,
положу  голову  на коленки ей и буду спать. Потом - проснусь, выпьем и опять
спать. У ней и ночую. А не плохо день сожгли мы с тобой?
     Он крепко тискает мою руку, ласково смотрит в глаза мне.
     -  Люблю  я  гулять  с  тобой;  и  рядом ты и будто нет тебя. Ничему не
мешаешь. Это и есть - настоящий товарищ!
     Сказав  столь  сомнительный  комплимент,  Сашка  повертывается и быстро
идет  назад в город. Руки у него засунуты в карманы, картуз едва держится на
затылке,  он  посвистывает.  Такой  тонкий,  острый,  точно гвоздь с золотой
шляпкой.
     Мне  жалко,  что он идет к Степахе, но я понимаю - надо же Сашке отдать
себя кому-нибудь, надо же ему растратить богатства души своей!
     В спину ему уперлись красные лучи солнца и точно толкают парня.
     На  земле  холодновато,  в  поле  -  пусто, город тихонько рычит; Сашка
наклонился, поднял камень и, размахнувшись, далеко бросает его.
     Потом кричит мне:
     - До увиданья!

 Доступный сайт — создание сайтов по низким ценам      Рейтинг@Mail.ru