<< Вернуться

     Резанов чувствовал  себя  таким  слабым,  усталым, увядающим. К вечному
успокоению  все чаще клонились мысли. Казалось, что слаще нет отдыха, как на
дощатом ложе, в сосновой домовине.
     И захотелось вдруг развлечения не по установленной программе.
     Сидел в своей тихой комнате один.
     Читал  объявления  в  "Новом Времени" очень внимательно. Искал чего-то.
Сравнивал и выбирал.
     Его  бледное,  начинающее  увядать,  лицо  являло  признаки  смущения и
нерешительности.  В  задумчивости  взял  карандаш.  Поставил  его острием на
абажур лампы.
     Дрожала рука. Стучало острие карандаша. Усмехнулся. Подумал:
     "Старею".
     Опять   опустил   глаза,   -   когда-то  вечно-веселые,  теперь  устало
равнодушные, - на газетные листы склонил внимательные и спокойные взоры.
     Наконец выбрал одно объявление.
     Какая-то  интеллигентная молодая дама, красивая и воспитанная, находясь
в  крайней  нужде,  просила  добрых  людей  одолжить  ей  пятьдесят  рублей;
согласна  была  на  все  условия.  Просила  писать  в  семнадцатое  почтовое
отделение до востребования, предъявительнице квитанции за No 205824.
     Резанов   вынул  из  коробки  лист  желтоватой,  шероховатой  бумаги  с
неровными краями, с водяными знаками Margarette Mill.
     Усмехаясь невесело, писал:
     
     "Милостивая Государыня,
     Я  дам  Вам  деньги,  которых Вы просите, но не в долг и не даром, а за
работу,  о  которой  сейчас Вам напишу. Напишу по необходимости вкратце, - в
письме  многого  не  скажешь.  Но  так  как,  по  Вашим  словам,  Вы  - дама
интеллигентная,  то  Вы, может быть, поймете, что именно от Вас потребуется.
Вы  должны  явиться  мне  в образе моей смерти, - чем более привлекательной,
тем  лучше,  -  и сообразно с этим вести себя. Если Вы сумеете разнообразить
достаточно   эту  веселую  игру,  то  Ваш  заработок  может  быть  и  впредь
достаточен  для  Вашего  пропитания.  Согласны  ли  Вы?  Не  страшно ли Вам?
Понимаете  ли  Вы,  что  от  Вас  требуется?  Если согласны, и не боитесь, и
понимаете,  то  напишите, когда и где я могу Вас в первый раз встретить. Для
меня  самое  удобное  время  -  после  пяти вечера. Пишите в Главный почтамт
предъявителю трех рублей No 384384. Письмо возьму в четверг".
     
     Трехрублевка,   новенькая,   пошловато-красивого   образца  1905  года,
хрустела  неприятно,  как накрахмаленное платье полоротой причастницы. Цифры
384 повторялись дважды. Совпадение казалось странным и знаменательным.
     Подумал:
     "А если?"
     Бледно улыбнулся.
     "Ну и пусть".
     Не  подписал. Запечатал. Сам отнес и бросил в почтовый ящик, - чтобы не
забыли до утра, чтобы дошло скорее.
     Потом вернулся, и думал, какая она придет.
     Тощая,  уродливая,  с  побуревшим  от  бедности  и  страданий  лицом, с
желтыми  зубами, с жидкими рыжеватыми космами волос под истасканною на дожде
и ветре шляпою, где жалко и смешно трепыхаются перо и бант?
     Или   молоденькая,   застенчивая,   тихая,  с  тонкими  пальцами  швеи,
исколотыми иглою, с бледным, точно восковым личиком, с большим, милым ртом?
     Или  пьяною  придет  проституткою,  накрашенная, разбитная, с визгливым
голосом и грубыми ухватками?
     Или   провинциальная   вульгарная   дама   в   невероятном  костюме,  с
невозможными  манерами,  с  немытою  шеею, - брошенная мужем и еще никуда не
пристроившаяся?
     Какая же она будет, моя смерть? Моя смерть!
     Или  в  темном  встретит  переходе,  и не увижу ее, и только в холодную
опущу руку мое бедное золото?
     В  четверг  пошел  в  Почтамт. Летний день в столице был пылен, жарок и
шумен.  Там  и здесь чинили мостовые, красили дома, - и так неприятно пахло.
И  все  же  было  весело,  привычно,  и  вывески знакомых ресторанов глядели
празднично-нарядно.
     Не  торопился.  Пил  пиво  у Лейнера. Никого не встретил знакомых. Да и
кого теперь встретить? Разве случайно.
     Было  близко  время  к  четырем,  когда прошел сквозь узкие, отворенные
двери  в  новый,  под  стеклянною  крышею,  зал  Почтамта.  Вспомнил старый,
заплеванный  закоулок, где прежде выдавали письма до востребования. Теперь и
чиновники заботятся о миловидности.
     Остановился  у  будочки  с  бумагою  и  конвертами.  Вертящаяся витрина
показала ему все виды приторной пошлости на открытках, как на подбор.
     -  Покупают?  -  спросил  он  продавщицу. Смазливая девица со скучающим
лицом обидчиво дернулась жирными плечами.
     -  Вам что угодно? - спросила она враждебным тоном. - Конверты, бумага,
открытые письма.
     Взглянул  на  нее  пристально. Заметил кудерьки на лбу, фарфоровый цвет
лица, синие зрачки. Сказал:
     - Да ничего не надо.
     И прошел дальше.
     Прямо   против  входа  за  средним  двойным  окном  большой  квадратной
загородки  сидели три девицы, разбиравшие письма. Снаружи стояли получатели.
Толстая   дама   с   бородавкою   на   носу   спрашивала   письмо   на   имя
Руслан-Звонаревой.
     -  Ваша  фамилия  Звонарева?  - спросила почтовая барышня с лицом цвета
пшеничной булки, и отошла вглубь к шкалу с письмами.
     -  Руслан-Звонарева,  - испуганным полушепотом говорила ей вслед дама с
бородавкою.
     И,  когда  почтовая пшеничная девица вернулась с пачкою писем к окошку,
дама с бородавкою повторила:
     - У меня двойная фамилия, Руслан-Звонарева.
     Рядом  с  нею  стоял  рыжий  господин с котелком в руке, и беспокойными
глазами  смотрел на письма, которые перебирала вторая почтовая девица, самая
красивая  из  трех,  и  очень гордая этим. Господин, по всем признакам, ждал
письма  "чувствительного  и  фривольного",  и  волновался,  и был некрасив и
жалок.
     Третья   девица,  пухлая,  румяная,  с  лицом  широким  и  коротким,  с
опущенною   на  лоб  широкою  занавескою  густых  каштанового  цвета  волос,
смеялась  чему-то  своему. Все обращалась к двум другим, - и те улыбались, -
и смеялась, и говорила какие-то отрывочные слова о чем-то забавном.
     Резанов  молча  протянул ей свою трехрублевку. Смотрел на девиц. Думал,
что  они  молоды,  здоровы, миловидны. Так их подобрало почтовое начальство,
заботящееся о приличном вид своих учреждений.
     Вспомнил  недавнюю  газетную  полемику между почт-директором и какою-то
просительницею,  которая  не получила места на почте потому, что была тощая,
некрасивая,  вялая  от  робости  и  бедности и недоедания, и старая, - целых
тридцать два года.
     Закрыл  глаза,  -  встало  чье-то  бледное,  испитое, испуганное лицо с
широко-открытыми  глазами,  с  дергающимися  нервно  и  робко губами. Кто-то
шепнул, так ясно и тихо:
     - Нечем жить.
     Кто-то ответил, тихо и спокойно:
     - Не живи.
     Резанов  открыл глаза. Ненавидящим взором смотрел на пухлолицую девицу,
которая  искала  письмо  на  его  номер,  выкидывая из пачки на стол одно за
другим   открытки   и   закрытая  письма.  И  все  смеялась.  Так  противно,
надоедливо.
     Наконец  протянула  письмо  в  узком  штемпельном конверте. Перебросила
остальные письма;
     - Больше нет.
     - И не надо, - досадливо сказал Резанов.
     Отошел   в   сторону,  сел  на  скамью  у  колонны.  Разорвал  конверт.
Торопился, но был спокоен.
     Крупные  и  узкие  буквы,  тонкие  черты,  ровный  и  спокойный почерк,
неожиданно-красивый.

       "Милостивый Государь,
     Я  согласна.  Я  не боюсь. Я понимаю. Четверг, шестой час. Михайловский
сад,  аллея  направо  от  входа.  Белое  платье. В правой руке Ваше письмо в
конверте.
                                        Ваша Смерть".

     Сторож  звонил.  Зал  пустел.  Резанов  поехал  в "Вену". Пообедал. Пил
вино. Торопился.
     Приехал в сад в половине шестого.
     Она  стояла  недалеко  от  входа, на краю аллеи, под деревом. Ее платье
белело на темной зелени тихого сада.
     Тонкая,  бледная,  очень  тихая,  и  спокойная. Внимательно смотрела на
него,  когда  он подходил к ней. Глаза серые, спокойные. Ничего не выдавали.
Только   внимательные.  В  лице,  совсем  некрасивом,  выражение  ясности  и
покорности. Губы большого рта улыбались мило и печально.
     - Милая смерть, - сказал он тихо.
     Стал перед нею. Странно волнуясь, протянул ей руку.
     Она  молчала.  Переложила  его  письмо  в  левую  руку. Пожала его руку
тонкою, холодною, тихою рукою.
     Он спросил ее:
     - Ты долго ждала меня?
     Она  ответила,  медленно  произнося  слово  за  словом,  голосом ясным,
безжизненно ровным, смертельно спокойным:
     - Ты меня не ждал. Ты думал, что встретишь не меня.
     И  казалось,  что холодом повеяло от нее. И так тихи, так недвижны были
складки  ее  белого  платья.  Ее  простая  соломенная  шляпа с белою лентою,
надетая  высоко,  кидала  желтую  тень  на  ее  покойное  лицо.  Стоя  перед
Резановым,  она  слегка  склонилась  и провела концом своего легкого зонтика
тонкую черту на песке, слева направо, между ним и ею.
     Спросил:
     - Это - правда, что ты согласна быть моею смертью?
     И такой же был тихий ответ:
     - Я - твоя смерть.
     Спросил опять, чувствуя холод в теле:
     - Разве ты не боишься исполнять такую мрачную роль?
     Сказала:
     -  Смерть боится живых, и не показывается им так прямо. Ты, может быть,
первый, кто увидел мое лицо, земное, человеческое лицо твоей смерти.
     Сказал:
     -  Ты  ведешь  свою  роль  очень быстро, и слишком добросовестно. Скажи
мне, как тебя зовут?
     Улыбнулась печально и кротко. Сказала:
     -  Я  -  твоя смерть, белая, тихая, безмятежная. Торопись дышать земным
воздухом, - часы твои сочтены.
     Нахмурился. Сказал:
     -  Ты интеллигентная дама, ты находишься в затруднительном положении, и
просишь  денег.  Что  довело тебя до такой крайности, что ты согласна на все
условия? И даже на то, чтобы играть в такую страшную игру.
     Ответила:
     - Я голодна, больна, устала и печальна.
     Засмеялся. Сказал:
     - Прежде всего отдохни. Что ты стоишь? Сядь на скамейку.
     Прошли несколько шагов. Сели. Она чертила на песке запутанный узор.
     Сказал:
     -  Ты голодна, - мы поедем, - хочешь? - куда-нибудь, и я накормлю тебя.
Я  дам тебе денег, сколько ты просила. Скажи, не надо ли тебе еще что-нибудь
от меня?
     Сказала:
     - Я возьму от тебя все, что ты можешь дать, - твое золото и твою душу.
     Он вздрогнул. Засмеялся. Сказал:
     - Ты хорошо играешь свою роль.
     Ответила:
     - Я пришла. Мой час настанет скоро. Я жду.
     Он вынул кошелек.
     В  среднем  маленьком  отделении  за  стальною застежкою лежали заранее
приготовленные пять золотых монет. Вынул их.
     Она   протянула  молча  свою  узкую  бледную  руку,  -  такую  тихую  и
спокойную,  -  открытою  ладонью вверх. Легкие линии чертили ясный и простой
узор на ее белой, недвижно-раскрытой ладони.
     Пять  золотых монет, тихо звякнув звучным , звоном одна о другую, легли
на  холодную,  недрогнувшую ладонь. Неспешно сомкнулась рука, тонкие пальцы,
длинные,  белые,  сжались,  -  и  неторопливо  опустилась  рука с деньгами в
скрытый сбоку прорез белой юбки. И он думал:
     -  Мое  бедное  золото,  -  мой  последний  дар,  -  скудный  заработок
поденщика, - малая плата за безмерный труд, - тебе, моя милая.
     Думал  ли  только?  сказал  ли вслух? Так ясно звучали эти слова! Такою
печалью стеснилась грудь!
     И  грустная, смотрела на него она сбоку серыми внимательными глазами, и
улыбалась. Потом склонилась, и тихо шуршал на песке конец ее зонтика.
     И шептала:
     -  Взяла  твое  золото,  - возьму твою душу. Отдал мне золото, - отдашь
мне душу.
     Сказал он тихо:
     -  Взяла  мое золото, потому что я дал тебе его. Но как возьмешь ты мою
душу? И где ты ее возьмешь?
     И сказала она:
     -  Приду  к  тебе  в  мой час, и возьму твою душу. И отдашь мне ты свою
душу. Отдашь, потому что я - твоя смерть, и ты не уйдешь от меня никуда.
     Тоска томила его. Он сказал резким голосом, побеждая тоску и страх:
     -  Ты живешь в комнате от хозяев, ты ищешь места или работы, тебя зовут
Марьей или Анной. Как тебя зовут?
     И крикнул с дикою злобою:
     - Скажи, как тебя зовут!
     Повторила бесстрастно:
     - Я - твоя смерть.
     Такие  безнадежные  и  беспощадные упали слова. Дрогнул. Поник. Спросил
упавшим голосом:
     -  Тебе нужно мое золото, - потому что ты голодная и усталая, - но душа
моя, зачем тебе душа моя?
     Ответила:
     -  На  твое золото я куплю хлеба и вина, и буду есть и пить, и накормлю
моих  голодных  смертенышей.  А  потом  душу  твою выну и возьму ее бережно,
положу  ее  себе  на  плечи,  и  опущусь  с нею в темный чертог, где обитает
невидимый  мой  и  твой  владыка,  и  отдам  ему твою душу. И сок твоей души
выжмет  он  в  глубокую  чашу, куда и мои канут тихие слезы, - и соком твоей
души, смешанным с тихими моими слезами, на полночные брызнет он звезды.
     Тихо,  неспешно,  слово  за  словом, звучала странная речь, как формула
темного заклятия.
     И  кто  шел  мимо,  и какие звучали окрест голоса, и какие проносились,
гремя  по  внешней мостовой, за оградою экипажи, и был ли быстрый легконогий
бег  и  детский  смех  и  лепет,  -  все  скрыто  было за магическою пеленою
медлительной  речи.  И как за тающим дымом ладана таился, затаился звучащий,
пестрый, весело вечереющий день.
     И была тоска, и усталость, и равнодушие. Тихо сказал:
     -  Если  и  до  звезд  вознесется  трепет  моей души, и в далеких мирах
зажжет  неутоляемую  жажду  и  восторг бытия, - мне-то что? Истлевая, истлею
здесь,  в  страшной  могиле, куда меня зароют зачем-то равнодушные люди. Что
же мне в красноречии твоих обещаний, что мне? что мне? скажи.
     Сказала, улыбаясь кротко:
     - Во блаженном успении вечный покой.
     Повторил тихо:
     - Вечный покой. И это - утешение?
     -  Утешаю,  чем  могу,  - сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною,
кроткою улыбкою.
     Тогда  он встал, и пошел к выходу из сада. За собою слышал он ее легкие
шаги.
     Долго  шел  он  по  городским  улицам,  -  и  она шла за ним. Иногда он
ускорял  шаги,  чтобы  уйти  от нее, - и она шла скорее, торопилась, бежала,
приподнимая  тонкими  пальцами  край белого платья. Когда он останавливался,
она  стояла  поодаль, рассматривая выставленные в магазинных окнах предметы.
Иногда  он  досадливо оборачивался и шел прямо на нее, - тогда она торопливо
перебегала  на  другую  сторону  улицы,  или  пряталась  в подъездах или под
воротами.
     И  следила за ним серыми, спокойными, внимательными глазами. Неотступно
следила.
     "Сяду на извозчика", - подумал он.
     Удивился, почему такая простая мысль, раньше не пришла ему в голову.
     Но  едва  он  заговорил  с  извозчиком, она приблизилась. Стояла совсем
близко, и веяла на него холодом и печалью. И улыбалась.
     Подумал досадливо:
     "Она сядет со мною. От нее не уйти, не уехать".
     Извозчик спрашивал шесть гривен.
     - Тридцать копеек, - сказал Резанов, и быстро пошел прочь.
     Извозчик ругался.
     Резанов  поднялся  в  третий этаж. Остановился у дверей своей квартиры.
Позвонил.  Все  время  слышал шорох тихих, поднимающихся по лестнице, шагов.
Второй  раз  позвонил  нетерпеливо. Холод страха пробежал по спине. Хотелось
войти  в  квартиру  раньше,  чем  она  поднимется, раньше, чем она увидит, в
какую он вошел дверь, - на площадке было четыре двери.
     Но  уже она поднималась. Уже близко, в полусвет лестницы, забелелось ее
платье.  И  ее  серые  глаза, внимательно и близко смотрели в его испуганные
глаза,  когда  он,  входя  в  квартиру,  последний  раз  глянул на лестницу,
поспешно закрывая за собою дверь.
     Сам  замкнул  дверь на ключ. Так резко звякнул замок. Потом остановился
в  полутемной  передней.  Смотрел на дверь тоскующими глазами. Чувствовал, -
точно  видел сквозь опрозрачнившуюся вдруг дверь, - как она стоит за дверью,
тихая,  с  кроткою  улыбкою на милых губах, и поднимает ясное, бледное лицо,
чтобы прочесть и запомнить номер квартиры.
     Потом тихие послышались шаги вниз по лестнице.
     Резанов вошел в свой кабинет.
     - Она ушла, - словно сказал кто-то ясным голосом.
     И другой словно послышался в ответ ему голос, безнадежно-спокойный:
     - Она придет.
     Он  ждал.  Все  темнее  становилось.  Томила тоска. Мысли были неясны и
спутаны. Голова кружилась. По телу пробегал озноб и жар.
     Думал:
     "Что  она  делает? Купила еды, пришла домой, голодных своих смертенышей
кормит.  Так  и  назвала  их,  - смертеныши. Сколько их? Какие они? Такие же
тихонькие,  как и она, моя милая смерть? Исхудалые от недоедания, беленькие,
боязливые.  И  некрасивые,  и  с  такими  же внимательными глазами, такие же
милые, как она, моя милая, моя белая смерть.
     "Кормит  своих  смертенышей.  Потом  спать  уложит.  Потом сюда придет.
Зачем?"
     И вдруг любопытство зажглось в нем.
     Придет,  конечно.  Иначе зачем проследила его до дому. Но зачем придет?
Как  она  понимает  свою задачу, эта странная дама, готовая за деньги на все
условия, и даже на то, чтобы по смертям ходить?
     А  может  быть, она и не женщина, а настоящая смерть? И придет, и вынет
его душу из этого грешного и слабого тела?
     Лег  на  диван.  Укрылся пледом. Весь сотрясался в приступах жестокой и
сладкой лихорадки.
     Какие  странные  приходят в голову мысли! Она - умная и добросовестная.
Взяла деньги, и хочет их заработать, и хорошо играет подсказанную ей роль.
     Отчего же она такая холодная?
     Да оттого, что - она бедная, голодная, усталая, больная.
     Устала от работы. Так много ей работы.
     "Я косила целый день, Я устала. Я больна".
     Ходит,  ищет,  голодная,  больная.  Бедные  смертеныши  ждут,  голодные
ртишки разевают.
     И вспомнил ее лицо, - земное, человеческое лицо моей смерти.
     Такое знакомое лицо. Родные черты.
     В  памяти,  черта  за  чертою,  все яснее вставало ее лицо, - знакомые,
родные, милые черты.
     Кто же она, моя белая смерть? Не сестра ли моя?
     "Тяжело мне, - я больна. Помоги мне, милый брать".
     И  если  она  -  моя  вечная  Сестра, моя белая смерть, - то что мне до
того,  что  она  здесь,  в  этом воплощении, пришла ко мне в образ ищущей по
объявлениям, живущей в комнате от хозяев!
     Я  вложил  в  ее  руку  мое  бедное  золото, мой скудный дар, - звонкое
золото,  в  холодеющую  руку. И взяла мое золото остывающею рукою, и возьмет
мою  душу.  Снесет  меня  под темные своды, - и откроется лик Владыки, - Мой
вечный  лик,  и Владыка - Я. Я воззвал мою душу к жизни, и смерти моей велел
идти ко мне, идти за мною.
     И ждал.
     Была  ночь. Тихо звякнул колокольчик. Никто не слышал. Резанов поспешно
откинул плед. Прошел в переднюю, стараясь не шуметь.
     Так резко зазвенел замок. Дверь открылась, - на пороге стояла она.
     Он ступил назад, в темноту передней. Спросил, словно удивляясь:
     - Это - ты? И она сказала:
     - Я пришла. Это мой час. Пора.
     Он  замкнул  за  нею  дверь,  и  пошел к себе по неосвещенным комнатам.
Слышал за собою легкий шорох ее ног.
     И  в  темноте  его  покоя  она  прильнула  к  нему,  и  поцеловала  его
целованием нежным и невинным.
     - Кто же ты? - спросил он.
     Сказала:
     -  Ты  звал  меня,  и  я  пришла. Я не боюсь, и ты не бойся. Я дам тебе
последнюю  усладу  жизни,  -  поцелуй смерти, - "и будет смерть твоя легка и
слаще яда".
     Спросил:
     - А ты?
     Ответила:
     -  Я  сказала  тебе,  что  сойду  с твоею душою тем единственным путем,
который перед нами.
     - А твои смертеныши?
     -  Я  послала  их  вперед,  чтобы  они  шли перед нами, и открывали нам
двери.
     - Как же ты вынешь мою душу? - спросил он опять.
     И она прижалась к нему нежно, и шептала:
     - "Стилет остер, и сладко ранит".
     И  прильнула,  и  целовала,  и  ласкала.  И  точно ужалила, - уколола в
затылок  отравленным  стилетом. Сладкий огонь вихрем промчался по жилам, - и
уже мертвый лежал в ее объятиях.
     И  вторым  уколом  отравленного  острия  она  умертвила  себя,  и упала
мертвая на его труп.