ГлавнаяПушкин Александр → Цыганы - чтение
4.6 из 5
Рейтинг
произведения
 Проголосовало: 103
 Поставьте свою оценку: 
Автор: Пушкин Александр

Цыганы

 ЦЫГАНЫ




   Цыганы шумною толпой
   По Бессарабии кочуют.
   Они сегодня над рекой
   В шатрах изодранных ночуют.
   Как вольность, весел их ночлег
   И мирный сон под небесами;
   Между колесами телег,
   Полузавешанных коврами,
   Горит огонь; семья кругом
   Готовит ужин; в чистом поле
   Пасутся кони; за шатром
   Ручной медведь лежит на воле.
   Всё живо посреди степей:
   Заботы мирные семей,
   Готовых с утром в путь недальний,
   И песни жен, и крик детей,
   И звон походной наковальни.
   Но вот на табор кочевой
   Нисходит сонное молчанье,
   И слышно в тишине степной
   Лишь лай собак да коней ржанье.
   Огни везде погашены,
   Спокойно всё, луна сияет
   Одна с небесной вышины
   И тихий табор озаряет.
   В шатре одном старик не спит;
   Он перед углями сидит,
   Согретый их последним жаром,
   И в поле дальнее глядит,
   Ночным подернутое паром.
   Его молоденькая дочь
   Пошла гулять в пустынном поле.
   Она привыкла к резвой воле,
   Она придет; но вот уж ночь,
   И скоро месяц уж покинет
   Небес далеких облака, —
   Земфиры нет как нет; и стынет
   Убогий ужин старика.


   Но вот она; за нею следом
   По степи юноша спешит;
   Цыгану вовсе он неведом.
   «Отец мой, — дева говорит, —
   Веду я гостя; за курганом
   Его в пустыне я нашла
   И в табор н а ночь зазвала.
   Он хочет быть как мы цыганом;
   Его преследует закон,
   Но я ему подругой буд
   Его зовут Алеко — он
   Готов идти за мною всюду».



 С т а р и к



   Я рад. Останься до утра
   Под сенью нашего шатра
   Или пробудь у нас и доле,
   Как ты захочешь. Я готов
   С тобой делить и хлеб и кров.
   Будь наш — привыкни к нашей доле,
   Бродящей бедности и воле —
   А завтра с утренней зарей
   В одной телеге мы поедем;
   Примись за промысел любой:
   Железо куй — иль песни пой
   И селы обходи с медведем.



 А л е к о



   Я остаюсь.



 З е м ф и р а



   Он будет мой:
   Кто ж от меня его отгонит?
   Но поздно… месяц молодой
   Зашел; поля покрыты мглой,
   И сон меня невольно клонит...



 —



   Светло. Старик тихонько бродит
   Вокруг безмолвного шатра.
   «Вставай, Земфира: солнце всходит,
   Проснись, мой гость! пора, пора!..
   Оставьте, дети, ложе неги!..»
   И с шумом высыпал народ;
   Шатры разобраны; телеги
   Готовы двинуться в поход.
   Всё вместе тронулось — и вот
   Толпа валит в пустых равнинах.
   Ослы в перекидных корзинах
   Детей играющих несут;
   Мужья и братья, жены, девы,
   И стар и млад вослед идут;
   Крик, шум, цыганские припевы,
   Медведя рев, его цепей
   Нетерпеливое бряцанье,
   Лохмотьев ярких пестрота,
   Детей и старцев нагота,
   Собак и лай и завыванье,
   Волынки говор, скрып телег,
   Всё скудно, дико, всё нестройно,
   Но всё так живо-неспокойно,
   Так чуждо мертвых наших нег,
   Так чуждо этой жизни праздной,
   Как песнь рабов однообразной!



 —



   Уныло юноша глядел
   На опустелую равнину
   И грусти тайную причину
   Истолковать себе не смел.
   С ним черноокая Земфира,
   Теперь он вольный житель мира,
   И солнце весело над ним
   Полуденной красою блещет;
   Что ж сердце юноши трепещет?
   Какой заботой он томим?


   Птичка божия не знает
   Ни заботы, ни труда;
   Хлопотливо не свивает
   Долговечного гнезда;
   В долгу ночь на ветке дремлет;
   Солнце красное взойдет,
   Птичка гласу бога внемлет,
   Встрепенется и поет.
   За весной, красой природы,
   Лето знойное пройдет —
   И туман и непогоды
   Осень поздняя несет:
   Людям скучно, людям горе;
   Птичка в дальные страны,
   В теплый край, за сине море
   Улетает до весны.


   Подобно птичке беззаботной
   И он, изгнанник перелетный,
   Гнезда надежного не знал
   И ни к чему не привыкал.
   Ему везде была дорога,
   Везде была ночлега сень;
   Проснувшись поутру, свой день
   Он отдавал на волю бога,
   И жизни не могла тревога
   Смутить его сердечну лень.
   Его порой волшебной славы
   Манила дальная звезда;
   Нежданно роскошь и забавы
   К нему являлись иногда;
   Над одинокой головою
   И гром нередко грохотал;
   Но он беспечно под грозою
   И в вёдро ясное дремал.
   И жил, не признавая власти
   Судьбы коварной и слепой;
   Но боже! как играли страсти
   Его послушною душой!
   С каким волнением кипели
   В его измученной груди!
   Давно ль, на долго ль усмирели?
   Они проснутся: погоди!



 З е м ф и р а



   Скажи, мой друг: ты не жалеешь
   О том, что бросил на всегда?



 А л е к о



   Что ж бросил я?



 З е м ф и р а



   Ты разумеешь:
   Людей отчизны, города.



 А л е к о



   О чем жалеть? Когда б ты знала,
   Когда бы ты воображала
   Неволю душных городов!
   Там люди, в кучах за оградой,
   Не дышат утренней прохладой,
   Ни вешним запахом лугов;
   Любви стыдятся, мысли гонят,
   Торгуют волею своей,
   Главы пред идолами клонят
   И просят денег да цепей.
   Что бросил я? Измен волненье,
   Предрассуждений приговор,
   Толпы безумное гоненье
   Или блистательный позор.



 З е м ф и р а



   Но там огромные палаты,
   Там разноцветные ковры,
   Там игры, шумные пиры,
   Уборы дев там так богаты!..



 А л е к о



   Что шум веселий городских?
   Где нет любви, там нет веселий.
   А девы… Как ты лучше их
   И без нарядов дорогих,
   Без жемчугов, без ожерелий!
   Не изменись, мой нежный друг!
   А я… одно мое желанье
   С тобой делить любовь, досуг
   И добровольное изгнанье!



 С т а р и к



   Ты любишь нас, хоть и рожден
   Среди богатого народа.
   Но не всегда мила свобода
   Тому, кто к неге приучен.
   Меж нами есть одно преданье: [1]
   Царем когда-то сослан был
   Полудня житель к нам в изгнанье.
   (Я прежде знал, но позабыл
   Его мудреное прозванье.)
   Он был уже летами стар,
   Но млад и жив душой незлобной —
   Имел он песен дивный дар
   И голос, шуму вод подобный —
   И полюбили все его,
   И жил он на брегах Дуная,
   Не обижая никого,
   Людей рассказами пленяя;
   Не разумел он ничего,
   И слаб и робок был, как дети;
   Чужие люди за него
   Зверей и рыб ловили в сети;
   Как мерзла быстрая река
   И зимни вихри бушевали,
   Пушистой кожей покрывали
   Они святаго старика;
   Но он к заботам жизни бедной
   Привыкнуть никогда не мог;
   Скитался он иссохший, бледный,
   Он говорил, что гневный бог
   Его карал за преступленье…
   Он ждал: придет ли избавленье.
   И всё несчастный тосковал,
   Бродя по берегам Дуная,
   Да горьки слезы проливал,
   Свой дальный град воспоминая,
   И завещал он, умирая,
   Чтобы на юг перенесли
   Его тоскующие кости,
   И смертью — чуждой сей земли
   Не успокоенные гости!



 А л е к о



   Так вот судьба твоих сынов,
   О Рим, о громкая держава!..
   Певец любви, певец богов,
   Скажи мне, что такое слава?
   Могильный гул, хвалебный глас,
   Из рода в роды звук бегущий?
   Или под сенью дымной кущи
   Цыгана дикого рассказ?



 —



   Прошло два лета. Так же бродят
   Цыганы мирною толпой;
   Везде по-прежнему находят
   Гостеприимство и покой.
   Презрев оковы просвещенья,
   Алеко волен, как они;
   Он без забот в сожаленья
   Ведет кочующие дни.
   Всё тот же он; семья всё та же;
   Он, прежних лет не помня даже,
   К бытью цыганскому привык.
   Он любит их ночлегов сени,
   И упоенье вечной лени,
   И бедный, звучный их язык.
   Медведь, беглец родной берлоги,
   Косматый гость его шатра,
   В селеньях, вдоль степной дороги,
   Близ молдаванского двора
   Перед толпою осторожной
   И тяжко пляшет, и ревет,
   И цепь докучную грызет;
   На посох опершись дорожный,
   Старик лениво в бубны бьет,
   Алеко с пеньем зверя водит,
   Земфира поселян обходит
   И дань их вольную берет.
   Настанет ночь; они все трое
   Варят нежатое пшено;
   Старик уснул — и всё в покое…
   В шатре и тихо и темно.



 —



   Старик на вешнем солнце греет
   Уж остывающую кровь;
   У люльки дочь поет любовь.
   Алеко внемлет и бледнеет.



 З е м ф и р а



   Старый муж, грозный муж,
   Режь меня, жги меня:
   Я тверда; не боюсь
   Ни ножа, ни огня.


   Ненавижу тебя,
   Презираю тебя;
   Я другого люблю,
   Умираю любя.



 А л е к о



   Молчи. Мне пенье надоело,
   Я диких песен не люблю.



 З е м ф и р а



   Не любишь? мне какое дело!
   Я песню для себя пою.


   Режь меня, жги меня;
   Не скажу ничего;
   Старый муж, грозный муж,
   Не узнаешь его.


   Он свежее весны,
   Жарче летнего дня;
   Как он молод и смел!
   Как он любит меня!


   Как ласкала его
   Я в ночной тишине!
   Как смеялись тогда
   Мы твоей седине!



 А л е к о



   Молчи, Земфира! я доволен…



 З е м ф и р а



   Так понял песню ты мою?



 А л е к о



   Земфира!



 З е м ф и р а



   Ты сердиться волен,
   Я песню про тебя пою.



  Уходит и поет: Старый муж и проч.
 С т а р и к



   Так, помню, помню — песня эта
   Во время наше сложена,
   Уже давно в забаву света
   Поется меж людей она.
   Кочуя на степях Кагула,
   Ее, бывало, в зимню ночь
   Моя певала Мариула,
   Перед огнем качая дочь.
   В уме моем минувши лета
   Час от часу темней, темней;
   Но заронилась песня эта
   Глубоко в памяти моей.



 —



   Всё тихо; ночь. Луной украшен
   Лазурный юга небосклон,
   Старик Земфирой пробужден:
   «О мой отец! Алеко страшен.
   Послушай: сквозь тяжелый сон
   И стонет, и рыдает он».



 С т а р и к



   Не тронь его. Храни молчанье.
   Слыхал я русское преданье:
   Теперь полунощной порой
   У спящего теснит дыханье
   Домашний дух; перед зарей
   Уходит он. Сиди со мной.



 З е м ф и р а



   Отец мой! шепчет он: Земфира!



 С т а р и к



   Тебя он ищет и во сне:
   Ты для него дороже мира.



 З е м ф и р а



   Его любовь постыла мне.
   Мне скучно; сердце воли просит —
   Уж я… Но тише! слышишь? он
   Другое имя произносит…



 С т а р и к



   Чье имя?



 З е м ф и р а



   Слышишь? хриплый стон
   И скрежет ярый!.. Как ужасно!..
   Я разбужу его…



 С т а р и к



   Напрасно,
   Ночного духа не гони —
   Уйдет и сам…



 З е м ф и р а



   Он повернулся,
   Привстал, зовет меня… проснулся —
   Иду к нему — прощай, усни.



 А л е к о



   Где ты была?



 З е м ф и р а



   С отцом сидела.
   Какой-то дух тебя томил;
   Во сне душа твоя терпела
   Мученья; ты меня страшил:
   Ты, сонный, скрежетал зубами
   И звал меня.



 А л е к о



   Мне снилась ты.
   Я видел, будто между нами…
   Я видел страшные мечты!



 З е м ф и р а



   Не верь лукавым сновиденьям.



 А л е к о



   Ах, я не верю ничему:
   Ни снам, ни сладким увереньям,
   Ни даже сердцу твоему.



 —
 С т а р и к



   О чем, безумец молодой,
   О чем вздыхаешь ты всечасно?
   Здесь люди вольны, небо ясно,
   И жены славятся красой.
   Не плачь: тоска тебя погубит.



 А л е к о



   Отец, она меня не любит.



 С т а р и к



   Утешься, друг: она дитя.
   Твое унынье безрассудно:
   Ты любишь горестно и трудно,
   А сердце женское — шутя.
   Взгляни: под отдаленным сводом
   Гуляет вольная луна;
   На всю природу мимоходом
   Равно сиянье льет она.
   Заглянет в облако любое,
   Его так пышно озарит —
   И вот — уж перешла в другое;
   И то недолго посетит.
   Кто место в небе ей укажет,
   Примолвя: там остановись!
   Кто сердцу юной девы скажет:
   Люби одно, не изменись?
   Утешься.



 А л е к о



   Как она любила!
   Как нежно преклонясь ко мне,
   Она в пустынной тишине
   Часы ночные проводила!
   Веселья детского полна,
   Как часто милым лепетаньем
   Иль упоительным лобзаньем
   Мою задумчивость она
   В минуту разогнать умела!..
   И что ж? Земфира неверна!
   Моя Земфира охладела!…



 С т а р и к



   Послушай: расскажу тебе
   Я повесть о самом себе.
   Давно, давно, когда Дунаю
   Не угрожал еще москаль —
   (Вот видишь, я припоминаю,
   Алеко, старую печаль.)
   Тогда боялись мы султана;
   А правил Буджаком паша
   С высоких башен Аккермана —
   Я молод был; моя душа
   В то время радостно кипела;
   И ни одна в кудрях моих
   Еще сединка не белела, —
   Между красавиц молодых
   Одна была… и долго ею,
   Как солнцем, любовался я,
   И наконец назвал моею…


   Ах, быстро молодость моя
   Звездой падучею мелькнула!
   Но ты, пора любви, минула
   Еще быстрее: только год
   Меня любила Мариула.


   Однажды близ Кагульских вод
   Мы чуждый табор повстречали;
   Цыганы те, свои шатры
   Разбив близ наших у горы,
   Две ночи вместе ночевали.
   Они ушли на третью ночь, —
   И, брося маленькую дочь,
   Ушла за ними Мариула.
   Я мирно спал; заря блеснула;
   Проснулся я, подруги нет!
   Ищу, зову — пропал и след.
   Тоскуя, плакала Земфира,
   И я заплакал — с этих пор
   Постыли мне все девы мира;
   Меж ими никогда мой взор
   Не выбирал себе подруги,
   И одинокие досуги
   Уже ни с кем я не делил.



 А л е к о



   Да как же ты не поспешил
   Тотчас вослед неблагодарной
   И хищникам и ей коварной
   Кинжала в сердце не вонзил?



 С т а р и к



   К чему? вольнее птицы младость;
   Кто в силах удержать любовь?
   Чредою всем дается радость;
   Что было, то не будет вновь.



 А л е к о



   Я не таков. Нет, я не споря
   От прав моих не откажусь!
   Или хоть мщеньем наслажусь.
   О нет! когда б над бездной моря
   Нашел я спящего врага,
   Клянусь, и тут моя нога
   Не пощадила бы злодея;
   Я в волны моря, не бледнея,
   И беззащитного б толкнул;
   Внезапный ужас пробужденья
   Свирепым смехом упрекнул,
   И долго мне его паденья
   Смешон и сладок был бы гул.



 —
 М о л о д о й ц ы г а н



   Еще одно… одно лобзанье…



 З е м ф и р а



   Пора: мой муж ревнив и зол.



 Ц ы г а н



   Одно… но не доле!.. на прощанье.



 З е м ф и р а



   Прощай, покамест не пришел.



 Ц ы г а н



   Скажи — когда ж опять свиданье?



 З е м ф и р а



   Сегодня, как зайдет луна,
   Там, за курганом над могилой…



 Ц ы г а н



   Обманет! не придет она!



 З е м ф и р а



   Вот он! беги!.. Приду, мой милый.



 —



   Алеко спит. В его уме
   Виденье смутное играет;
   Он, с криком пробудясь во тьме,
   Ревниво руку простирает;
   Но обробелая рука
   Покровы хладные хватает —
   Его подруга далека…
   Он с трепетом привстал и внемлет…
   Всё тихо — страх его объемлет,
   По нем текут и жар и хлад;
   Встает он, из шатра выходит,
   Вокруг телег, ужасен, бродит;
   Спокойно всё; поля молчат;
   Темно; луна зашла в туманы,
   Чуть брезжит звезд неверный свет,
   Чуть по росе приметный след
   Ведет за дальные курганы:
   Нетерпеливо он идет,
   Куда зловещий след ведет.


   Могила на краю дороги
   Вдали белеет перед ним…
   Туда слабеющие ноги
   Влачит, предчувствием томим,
   Дрожат уста, дрожат колени,
   Идет… и вдруг… иль это сон?
   Вдруг видит близкие две тени
   И близкой шепот слышит он —
   Над обесславленной могилой.



 1-й г о л о с



   Пора…



 2-й г о л о с



   Постой…



 1-й г о л о с



   Пора, мой милый.



 2-й г о л о с



   Нет, нет, постой, дождемся дня.



 1-й г о л о с



   Уж поздно.



 2-й г о л о с



   Как ты робко любишь.
   Минуту!



 1-й г о л о с



   Ты меня погубишь.



 2-й г о л о с



   Минуту!



 1-й г о л о с



   Если без меня
   Проснется муж?..



 А л е к о



   Проснулся я.
   Куда вы! не спешите оба;
   Вам хорошо и здесь у гроба.



 З е м ф и р а



   Мой друг, беги, беги…



 А л е к о



   Постой!
   Куда, красавец молодой?
   Лежи!



  Вонзает в него нож.
 З е м ф и р а



   Алеко!



 Ц ы г а н



   Умираю…



 З е м ф и р а



   Алеко, ты убьешь его!
   Взгляни: ты весь обрызган кровью!
   О, что ты сделал?



 А л е к о



   Ничего.
   Теперь дыши его любовью.



 З е м ф и р а



   Нет, полно, не боюсь тебя! —
   Твои угрозы презираю,
   Твое убийство проклинаю…



 А л е к о



   Умри ж и ты!



  Поражает ее.
 З е м ф и р а



   Умру любя…



 —



   Восток, денницей озаренный,
   Сиял. Алеко за холмом,
   С ножом в руках, окровавленный
   Сидел на камне гробовом.
   Два трупа перед ним лежали;
   Убийца страшен был лицом.
   Цыганы робко окружали
   Его встревоженной толпой.
   Могилу в стороне копали.
   Шли жены скорбной чередой
   И в очи мертвых целовали.
   Старик-отец один сидел
   И на погибшую глядел
   В немом бездействии печали;
   Подняли трупы, понесли
   И в лоно хладное земли
   Чету младую положили.
   Алеко издали смотрел
   На всё… когда же их закрыли
   Последней горстию земной,
   Он молча, медленно склонился
   И с камня на траву свалился.


   Тогда старик, приближась, рек:
   «Оставь нас, гордый человек!
   Мы дики; нет у нас законов,
   Мы не терзаем, не казним —
   Не нужно крови нам и стонов —
   Но жить с убийцей не хотим…
   Ты не рожден для дикой доли,
   Ты для себя лишь хочешь воли;
   Ужасен нам твой будет глас:
   Мы робки и добры душою,
   Ты зол и смел — оставь же нас,
   Прости, да будет мир с тобою».


   Сказал — и шумною толпою
   Поднялся табор кочевой
   С долины страшного ночлега.
   И скоро всё в дали степной
   Сокрылось; лишь одна телега,
   Убогим крытая ковром,
   Стояла в поле роковом.
   Так иногда перед зимою,
   Туманной, утренней порою,
   Когда подъемлется с полей
   Станица поздних журавлей
   И с криком вдаль на юг несется,
   Пронзенный гибельным свинцом
   Один печально остается,
   Повиснув раненым крылом.
   Настала ночь: в телеге темной
   Огня никто не разложил,
   Никто под крышею подъемной
   До утра сном не опочил.







 Эпилог





   Волшебной силой песнопенья
   В туманной памяти моей
   Так оживляются виденья
   То светлых, то печальных дней.


   В стране, где долго, долго брани
   Ужасный гул не умолкал,
   Где повелительные грани
   Стамбулу русский указал, [2]
   Где старый наш орел двуглавый
   Еще шумит минувшей славой,
   Встречал я посреди степей
   Над рубежами древних станов
   Телеги мирные цыганов,
   Смиренной вольности детей.
   За их ленивыми толпами
   В пустынях часто я бродил,
   Простую пищу их делил
   И засыпал пред их огнями.
   В походах медленных любил
   Их песен радостные гулы —
   И долго милой Мариулы
   Я имя нежное твердил.


   Но счастья нет и между вами,
   Природы бедные сыны!..
   И под издранными шатрами
   Живут мучительные сны.
   И ваши сени кочевые
   В пустынях не спаслись от бед,
   И всюду страсти роковые,
   И от судеб защиты нет.







 Примечания


 Написано в 1824 г. и является поэтическим выражением мировоззренческого кризиса, который переживал Пушкин в 1823—1824 гг. Поэт с необычайной глубиной и проницательностью ставит в «Цыганах» ряд важных вопросов, ответа на которые он еще не в состоянии дать. В образе Алеко выражены чувства и мысли самого автора. Недаром Пушкин дал ему свое собственное имя (Александр), а в эпилоге подчеркнул, что и сам он, как и его герой, жил в цыганском таборе.
 Своего героя, романтического изгнанника, бежавшего, как и Кавказский пленник, в поисках свободы от культурного общества, где царит рабство, физическое и моральное, Пушкин помещает в среду, где нет ни законов, ни принуждения, никаких взаимных обязательств. Пушкинские «вольные» цыгане, несмотря на множество точно и верно воспроизведенных в поэме черт их быта и жизни, конечно, крайне далеки от подлинных бессарабских цыган, живших тогда в «крепостном состоянии» (см. в разделе «Из ранних редакций», черновое предисловие Пушкина к его поэме). Но Пушкину надо было создать своему герою такую обстановку, в которой он мог бы полностью удовлетворить свое страстное желание абсолютной, ничем не ограниченной свободы. И тут обнаруживается, что Алеко, требующий свободы для себя, не желает признавать ее для других, если эта свобода затрагивает его интересы, его права («Я не таков, — говорит он старому цыгану, — нет, я, не споря, от прав своих но откажусь»). Поэт развенчивает романтического героя, показывая, что за его стремлением к свободе стоит «безнадежный эгоизм». Абсолютная свобода к любви, как она осуществляется в поэме в действиях Земфиры и Мариулы, оказывается страстью, не создающей никаких духовных связей между любящими, не налагающей на них никаких моральных обязательств. Земфире скучно, «сердце воли просит» — и она легко, без угрызений совести изменяет Алеко; в соседнем таборе оказался красивый цыган, и после двухдневного знакомства, «брося маленькую дочь» (и мужа), «ушла за ними Мариула»… Свободные цыгане, как оказывается, свободны лишь потому, что они «ленивы» и «робки душой», примитивны, лишены высоких духовных запросов. К тому же свобода вовсе не дает этим свободным цыганам счастья. Старый цыган так же несчастлив, как и Алеко, но только он смиряется перед своим несчастьем, считая, что это — нормальный порядок, что «чредою всем дается радость, что было, то не будет вновь».
 Так Пушкин в своей поэме развенчал и традиционного романтического героя-свободолюбца, и романтический идеал абсолютной свободы. Заменить эти отвлеченные, туманные романтические идеалы какими-либо более реальными, связанными с общественной жизнью Пушкин еще не умеет, и потому заключение поэмы звучит трагически-безнадежно:



   Но счастья нет и между вами,
   Природы бедные сыны!..
   .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И всюду страсти роковые,
   И от судеб защиты нет.



 Эти выстраданные Пушкиным глубокие мысли и чувства облечены в «Цыганах» в совершенную поэтическую форму. Свободная и в то же время четкая и ясная композиция поэмы, яркие картины жизни и быта цыган, насыщенные лиризмом описания чувств и переживаний героя, драматические диалоги, в которых раскрываются конфликты и противоречия, составляющие содержание поэмы, включенные в поэму посторонние эпизоды — стихи о беззаботной птичке, рассказ об Овидии — все это делает поэму «Цыганы» одним из самых лучших произведений молодого Пушкина.
 Закончив поэму в октябре 1824 г., Пушкин не торопился с ее опубликованием. Во-первых, он думал еще обогатить критическое содержание поэмы, введя в нее речь Алеко к новорожденному сыну, в которой звучит горькое разочарование поэта в ценности науки и просвещения, того просвещения, которому Пушкин так искренне и преданно служил и до своего кризиса и после него, до самой смерти. Этот монолог Алеко остался недоработанным в рукописи (см. «Из ранних редакций»). Другой причиной задержки обнародования «Цыган» было, можно думать, то, что в это время (конец 1824-го и 1825-й г.) Пушкин уже преодолевал свой кризис романтизма, и ему но хотелось нести в публику столь сильное произведение, не выражающее уже его настоящие взгляды. «Цыганы» были напечатаны только в 1827 г, с пометкой на обложке: «Писано в 1824 году».




 Из ранних редакций




I. Черновой отрывок,не вошедший в окончательную редакцию

 После стиха «В шатре и тихо и темно»:



   Бледна, слаба, Земфира дремлет —
   Алеко с радостью в очах
   Младенца держит на руках
   И крику жизни жадно внемлет:
   «Прими привет сердечный мой,
   Дитя любви, дитя природы,
   И с даром жизни дорогой
   Неоцененный дар свободы!..
   Останься посреди степей;
   Безмолвны здесь предрассужденья,
   И нет их раннего гоненья
   Над дикой люлькою твоей;
   Расти на воле без уроков;
   Не знай стеснительных палат
   И не меняй простых пороков
   На образованный разврат;
   Под сенью мирного забвенья
   Пускай цыгана бедный внук
   Лишен и неги просвещенья
   И пышной суеты наук —
   Зато беспечен, здрав и волен,
   Тщеславных угрызений чужд,
   Он будет жизнию доволен,
   Не зная вечно новых нужд.
   Нет, не преклонит он колен
   Пред идолом какой-то чести,
   Не будет вымышлять измен,
   Трепеща тайно жаждой мести, —
   Не испытает мальчик мой,
   Сколь жестоки пени,
   Сколь черств и горек хлеб чужой —
   Сколь тяжко медленной ногой
   Всходить на чуждые ступени;
   От общества, быть может, я
   Отъемлю ныне гражданина, —
   Что нужды, — я спасаю сына,
   И я б желал, чтоб мать моя
   Меня родила в чаще леса,
   Или под юртой остяка,
   Или в расселине утеса.
   О, сколько б едких угрызений,
   Тяжелых снов, разуверений
   Тогда б я в жизни не узнал…





II. Проекты предисловия Пушкина к поэме

 1
 Долго не знали в Европе происхождения цыганов; считали их выходцами из Египта — доныне в некоторых землях и называют их египтянами. Английские путешественники разрешили наконец все недоумения — доказано, что цыгане принадлежат отверженной касте индейцев, называемых  париа. Язык и то, что можно назвать их верою, — даже черты лица и образ жизни — верные тому свидетельства. Их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностню, везде утомила меры, принятые правительством для преобразования праздной жизни сих бродяг, — они кочуют в России, как и в Англии; мужчины занимаются ремеслами, необходимыми для первых потребностей, торгуют лошадьми, водят медведей, обманывают и крадут, женщины промышляют ворожбой, пеньем и плясками.
 В Молдавии цыгане составляют большую часть народонаселения; но всего замечательнее то, что в Бессарабии и Молдавии крепостное состояние есть только между сих смиренных приверженцев первобытной свободы. Это не мешает им, однако же, вести дикую кочевую жизнь, довольно верно описанную в сей повести. Они отличаются перед прочими большей нравственной чистотой. Они не промышляют ни кражей, ни обманом. Впрочем, они так же дики, так же любят музыку и занимаются теми же грубыми ремеслами. Дань их составляет неограниченный доход супруги господаря.
 2
  Примечание. Бессарабия, известная в самой глубокой древности, должна быть особенно любопытна для нас:



   Она Державиным воспета
   И славой русскою полна.



 Но доныне область сия нам известна по ошибочным описаниям двух или трех путешественников. Не знаю, выдет ли когда-нибудь «Историческое и статистическое описание оной», составленное И. П. Липранди [3] , соединяющим ученость истинную с отличными достоинствами военного человека.

Другие известные произведения этого автора:


15 самых популярных авторов:
1. Пушкин Александр2. Чехов Антон3. Тургенев Иван4. Лесков Николай5. Гоголь Николай6. Толстой Лев7. Лермонтов Михаил8. Островский Александр9. Есенин Сергей10. Некрасов Николай11. Салтыков-Щедрин Михаил12. Толстой Алексей Константинович13. Блок Александр14. Тютчев Фёдор15. Жуковский Василий

Биографии авторов:
Биография Грибоедов Александр Сергеевич
Биография Батюшков Константин Николаевич
Биография Пушкин Александр Сергеевич
Биография Крылов Иван Андреевич



© lit-classic.ru — Русская классическая литература.